лиловые тучки беззвездные ночки
хворал до сих пор не окреп
печальная женщина в белой сорочке
пекущая греческий хлеб
III
«месяц цинковый смотрит в окно…»
месяц цинковый смотрит в окно
одноглазый сквозь зимнюю тьму
столько всякого сочинено
а зачем до сих пор не пойму
добросовестной смерти залог
феникс нет городской воробей
истлевающий друг-каталог
детских радостей взрослых скорбей
помотаю дурной головой
закрывая ночную тетрадь
жизнь долга да и мне не впервой
путеводные звёзды терять
месяц медленный в тёмном окне
всё нехитро чудесно старо
и молчит астронавт на луне
словно нищий в московском метро
«Уеду в Рим и в Риме буду жить…»
Уеду в Рим и в Риме буду жить,
какую-нибудь арку сторожить
(там много арок – всё-таки не Дрезден),
а в городе моём прозрачный хруст
снежка, дом прежний выстужен и пуст,
и говорит: «Хозяева в отъезде»
автоответчик, красным огоньком
подмигивая. Рим, всеобщий дом!
Там дева-мгла склоняется над книгой
исхода, молдаван, отец семье,
болтает с эфиопом на скамье,
поленту называя мамалыгой.
Живущий там – на кладбище живёт.
Ест твёрдый сыр, речную воду пьёт,
как старый тис, шумит в священной роще.
Уеду в Рим, и в Риме буду петь.
Там оскуденье времени терпеть
не легче, но естественней и проще.
Там воздух – мрамор, лунные лучи
густеют в католической ночи,
как бы с небес любовная записка…
А римлянин, не слушая меня,
фырчит: «Какая, господи, херня!
Уж если жить, то разве в Сан-Франциско».
«Побыв и прахом, и водой, и глиняным…»
Побыв и прахом, и водой, и глиняным
болваном в полный рост, очнуться вдруг
млекопитающим, снабжённым именем
и отчеством. Венера, светлый дух,
ещё сияет, а на расстоянии,
где все слова – «свобода», «сердце», «я» —
бессмысленны, готовы к расставанию
её немногословные друзья.
Ты говорил задолго до Вергилия,
на утреннем ветру простыл, продрог,
струна твоя – оленье сухожилие,
труба твоя – заговорённый рог.
Побыв младенцем и венцом творения —
отчаяться, невольно различать
лиловую печать неодобрения
на всём живом и тления печать.
Жизнь шелестит потёртой ассигнацией —
не спишь, не голодаешь ли, Адам?
Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось нашим господам.
«Еще царит в пространстве диком…»
Еще царит в пространстве диком
Господний сумрачный уют,
В нетвердом воздухе безликом
Созданья длинные снуют,
Но не занять им обороны,
И рыбку-аурум не съесть.
Должно быть, чайки? Нет, вороны,
А может, вороны – бог весть.
Бог весть! Но сердце красной тенью
Уже склоняется туда,
Где муза – пыльное растенье,
И горло – праздная звезда.
«У каждого, братия, свой талант…»
У каждого, братия, свой талант,
и счастья – как из ведра.
Проворовавшийся интендант
тоже хотел добра,
когда полковнику гнал пургу,
не ведая, что творит,
когда по ночам продавал врагу
порох, хлор и иприт.
Известно, что бывает в таком
случае: полный абзац.
Звенят железом, скрипят замком,
ведут на пустынный плац.
Молчит священник. Поздно рыдать!
Бледна звезда в синеве.
Беда. И пенсии не видать
бездомной его вдове.
«Зачем я пью один сегодня? Как тридцать восемь лет назад…»
Зачем я пью один сегодня?
Как тридцать восемь лет назад,
вонзаясь в воздух новогодний,
снежинки резкие скользят,
всё лучшее даётся даром,
и пусть блуждает вдалеке
юнец гриппозный по бульварам
с бутылкой крепкого в руке.
Пылай, закат – в твоём накале,
неопалимая, долга
жизнь. По зеркальной вертикали
плывут хрустальные снега.
Сто запятых, пятнадцать точек,
бумаги рваные края – и кажется —
чем мельче почерк,
тем речь отчётливей моя.
Зачем орфей в ночном аиде
щадил обложенный язык,
когда в тревоге и обиде
к ручью подземному приник?
Спит время: на огне окольном
охрипших связок не согреть —
лишь агнцам, ангелам спокойным
январским пламенем гореть.
4 января 2007
«Не спеши: приглядись к бесполезным облакам. Кто же их рисовал…»
Не спеши: приглядись к бесполезным
облакам. Кто же их рисовал
и пускал по отлаженным безднам?
То ли ласточка, то ли нарвал
проплывает, то – щука горбатая.
Если мир наш и впрямь нехорош,
он чреват непомерной расплатою:
не спасёшься, а просто умрёшь.
Уверяют, что если вглядеться,
как в питона – праматерь в раю,
различишь наверху своё детство,
свою старость и юность свою.
Сколько чаши такой ни подслащивай —
всё горька, словно горный бальзам.
Не узнать со спины уходящего —
как по камешкам, по облакам.
Тот, кто жизнь разрывает и вяжет,
кто за нас воссиял и воскрес,
обернётся и ласково скажет:
вот животные средних небес.
Вам – Икар воскокрылый, и карий
глаз, лишь пар, только горестный хмель.
Не понять этих временных тварей
вам, растениям нижних земель.
В небесах одиноко и сиро,
а земля, парадиз для иных,
лишь развалины верхнего мира,
отражённые в водах ночных.
Не тебе одному он советовал,
посылал фиолетовый свет…
Ты ведь знаешь – для господа этого
ни пространства, ни времени нет.
«Вольно зиме-заочнице впотьмах…»