Она подошла ближе, цепляя ногу за ногу, как воздушная акробатка на канате, в черных босоножках на высоком каблуке, осторожно, чтобы не споткнуться. Отправляла в воздух все новые поцелуи, протягивала пальцы, демонстрируя фирменный маникюр.

— Да какого черта?.. — Он растерянно расплескал пиво, посадив темное пятно на колено своего оранжевого водительского комбинезона.

— Это мать тебя научила? — Он растер пятно ладонью, не спуская с нее глаз, физиономия его стала хищной и вытянутой, как у ищейки.

— Я твоя девочка-куколка. — Голос ее был нежным и стыдливым, как ему нравилось. Он рассмеялся, хохотом заглушив трансляцию проповеди.

— Она что, сегодня вернулась пораньше и разыгрывает меня? — Отхлебнув пива, он крикнул в темную пустоту трейлера: — Сара!

— Это я, папочка, — захихикала она в ответ.

— Гос-споди. — Он прикончил банку с пивом, и та покатилась по линолеуму, которым был выстелен трейлер. Звон эхом раскатился по узкому пространству. Он пошарил вокруг в поисках нераспечатанной банки, не спуская с нее глаз.

— Боже, до чего ты похож на свою мать… — Пиво хлопнуло у него в руке как граната. — Наверное, такой она и была лет десять назад, — хмыкнул он.

Она капризно выпятила губки и сунула в рот большой палец.

— Вытащи. Ты же знаешь, что этого нельзя делать.

Перестав сосать палец, она вытянула его почти совсем и снова запустила в рот — и так несколько раз, неотрывно глядя ему в глаза.

— Что-то с тобой не то, сынок, — неторопливым движением он смахнул пену с губ. — Что-то не то. — Он потер мокрое колено ладонью.

В этот момент она развернулась, задрала сорочку и выставила задницу куколки, в кружевных трусиках, с оторочкой крылышками — от которых он был без ума. Он поспешно захлебывал это зрелище пивом, глотая его с такими звуками, будто тонул в море.

— Мать запорет тебя до полусмерти за такие выходки.

Она еще несколько раз покрутила задницей у него перед носом, затем повернулась и опять посмотрела на него, не вынимая пальчика изо рта.

Он постоянно говорил ей: «Куколка, я тащусь, когда ты сосешь свой пальчик, в этот момент мне кажется, ты — ангел». Когда ей надо было выпросить у него денег или что другое, она всегда начинала с того, что совала палец в рот, потом садилась к нему на колени, клала голову на грудь — и он гладил ее по волосам. Затем следовало неизменное: «Скажи папочке, что куколка хочет». И если он вытаскивала палец, чтобы более внятно изложить просьбу, он непременно вставлял его на место. И никогда не говорил, что она уже выросла из детского возраста, чтобы разыгрывать из себя младенца, не натирал ей палец красным жгучим перцем, как часто делают родители с детьми, чтобы отучить от дурной привычки, не насмехался над ней и не наказывал за это. Напротив — с пальцем во рту она его вполне устраивала. Во всех отношениях.

Она молча обернулась к нему, палец во рту как затычка, голубые глаза удивленно распахнуты, с черной обводкой, на лице играют цветные тени из «ящика». Она ждет, когда же папочка ее узнает. А папочка уставился на нее, и взгляд блуждает вокруг, точно самолет, выбирающий место для посадки. И тут он рыгнул, громко и раскатисто. Взгляд у него стал точно у провинившегося ребенка.

— Пардон, — пробормотал он. И в этом смущении она прочитала, что ее узнали. Она тут же запрыгнула к нему на колени, удобно устроилась, опираясь на руки, лежавшие на подлокотниках кресла. Ногти вцепились, ероша серебристый велюр.

— Господи, да что ж это происходит — или бес в тебя вселился? Что это нашло на тебя? — Он запрокинул голову точно курица, бьющаяся в предсмертных судорогах. На лице его застыла бессмысленная усмешка.

— Разве твоя куколка не красивая? — пробормотала она, вынимая палец изо рта и зарываясь лицом в жесткую растительность на его груди.

Грудь его затряслась сдержанным нутряным смехом, неуверенно завибрировав под ее прелестной головкой.

— Разве девочка не хорошенькая? — Она запустила руку ему за спину, обнимая и прижимаясь.

Он ничего не сказал, глядя мимо нее в свой «ящик» с проповедью, потом несколько раз метнул взор поочередно на нее и на телевизор — глаза его блуждали точно тусклые металлические гирьки на шкале весов. Она задрала ноги на подлокотник, демонстративно перебрасывая ногу на ногу. Туфель при этом свалился на пол, улетев в темноту трейлера. Он чуть не подпрыгнул, видимо, приняв это за звук открываемой двери. Она захихикала, прикусив палец во рту. Он обвел ее взглядом, кашлянул и потянулся за пивом.

— Кхм, да… хочешь пивка? — Голос его заметно вздрогнул, пальцы выбивали на подлокотниках тревожную дробь.

Она вынула палец изо рта, аппетитно причмокнув, приняла банку и сделала несколько глотков, не сводя с него взгляда.

— Гм, что-то твоя мамаша задерживается… не пора ли ей уже появиться? — произнес он, рассеянно блуждая глазами.

— Я твоя сладкая девочка, папочка, — снова прильнув к его мохнатой груди, она уютно пристроилась там, обхватив руками его светящийся в сумерках оранжевый торс.

Так они сидели в тишине, под гудение электричества, не шелохнувшись, уставившись на проповедника, немо шевелившего губами. Банка с пивом была пуста. Он смел ее ладонью на пол. Дыхание его становилось все чаще. Он забросил ногу на ногу, пока она терлась о его грудь как котенок. Он то и дело прокашливался.

Он всегда говорил ей: «Тебе нечего бояться в этих руках, куколка. Никто тебя больше не тронет». Она же обнимала его или скользила по его большим рукам как по перилам, пока не утыкалась в кулаки.

— Поиграй со мной, — нашептывала она ему — и кулаки беспрекословно разжимались.

— Папочка… — Телевизор прощально вспыхнул, и все погрузилось во тьму, в которой светились лишь оранжевые и голубые индикаторы электроприборов.

Когда она просыпалась, пугаясь мрака, билась и кричала, он, обнимая ее всякий раз, успокаивал:

— Тише, детка, это просто кошмар.

И никогда не кричал на нее, не отчитывал за то, что разбудила среди ночи, не шлепал за то, что обмочилась, не насмехался над тем, что она кричит словно ребенок.

— Папочка успокоит тебя, — говорил он.

С его стороны не было дежурной ласки, с какой оглаживают собаку, он не боялся прикоснуться к ней точно она заразная, не сторонился и не чурался ее, и брал на колени приласкать, а не отшлепать.

Но для этого оставалось только произнести последние слова заклинания.

Потому что она прекрасна.

Потому что она его куколка.

— Люби меня, папочка.

Она обвила себя его руками. Пульт управления упал под ноги. Он смотрел на погасший телевизор. Рука его точно пресс-папье, покоилась на ее талии.

— Мне нужна твоя защита, — шептала она ему прямо в сердце.

— Моя детка, — отвечал он, и руки его начинали скользить по ее телу.

— Сучка неблагодарная!

Вода расплескалась в раковине красивыми розовыми лужицами — как после окраски пасхальных яиц.

Что-то похожее на радиобудильник пролетело по трейлеру, волоча за собой шнур с отодранным штепселем, подобно хвосту кометы. Рядом разбилось окно.

Белый шелк размок и распластался в крашеной воде точно белок яйца, брошенного в горячий бульон.

— Убирайся, гнусный пидор! Я убью тебя, проваливай!

Вещи летали в воздухе и с грохотом разлетались на части.

Пятно в самом центре, как я ее ни тер, светило красным, кровоточащим, немигающим глазом.

— Пусти меня, сукин сын! Я сказала — выпусти!

Я болтал белый шелк в воде, которая розовела от кровоточащего раненого сердца.

— Паскуда!

Туфель отпрыгнул от красного металлического кресла, на котором я стоял.

— Сгинь с глаз моих, предатель!

Она кричала так, что трейлер дребезжал от ее гортанного вопля, точно консервная банка, и осколки только что разбитого окна, торчавшие в раме, трепетали стеклянными лепестками, осыпаясь наружу.

Я сунул руки в холодную воду, успокаивая ее.

Она снова завизжала, но в этот раз приглушенно, зажатым ртом.