Карандаш зачертил вокруг рта.

— Вот так… великолепно. А сейчас…

С замиранием сердца я услышал, как она открывает помаду. Восхитительный, ни с чем не сравнимый звук. Я уставился в белый пробковый потолок трейлера. Она стала красить мне губы. Я следил за движениями мамы, такой близкой сейчас, заглядывающей мне в рот: Она заметила мой взгляд, и я поспешно отвел глаза в сторону.

— Ну, вот… — она промокнула губы кусочком туалетной бумаги.

Миллион раз я повторял это подсмотренное у нее движение, но сейчас на бумаге остался красный след поцелуя. Я засмеялся, пытаясь заглянуть в зеркало.

— Подожди! Еще не все! — она схватила меня за голову. — А как же румяна?

— Да, да, конечно, — чуть не завопил я. — Пожалуйста. Обязательно румяна!

И проследил, как большой мохнатой кистью она припудривает мне щеки и потом все лицо.

— Нос не будем подчеркивать, не так ли, плосконосый негритенок?

— Угу.

— Значит, почти готово. Закрой глаза. — Она распылила сверху блестки, держа ладонь козырьком, чтобы не попасть мне в глаза, и этот жест снова заставил мое сердце вздрогнуть от радости.

— Можно посмотреть?

Она оглядела меня, как художник свое творение.

— Давай.

И повернула меня лицом к зеркалу. Я сморгнул несколько раз, не в силах поверить. Я не мог узнать себя в отражении. Это были ее глаза — подведенные и раскрашенные, только чуть поменьше. Губы мои стали полными, почти как у нее, и атласно-красными. И главное — я теперь почти не замечал своего носа. Он просто перестал бросаться в глаза.

— Ну как?

— Замечательно. Я… просто не узнаю себя, — благоговейно прошептал я.

— Видишь, я же говорила, что тебе следовало родиться девочкой.

— Я знаю, — пробормотал я и закусил губу.

— Перестань! Ты портишь это лицо.

— Прости.

— Теперь можешь радоваться, что я не стригла тебе волосы накоротко. — Она взяла электрощипцы для завивки.

В самом деле, я привык к волосам, и мне нравилось, что в магазинах меня принимают за сестренку Сары и говорят, как мы похожи. Иногда я даже получал за это конфеты. И лишь однажды разубедил того, кто обращался ко мне с таким комплиментом:

— Она моя мама — и я вовсе не девочка!

Высокий прыщавый дядька за мясным прилавком нагнулся ко мне:

— Прошу прощения…

И, ухватив меня рукой за волосы, грубо дернул — видимо, чтобы убедиться, что это не парик.

Сара рассмеялась.

— Она у нас такая… шутница. Скажи дяденьке спасибо!

Потом она молча перекладывала продукты в багажник. Я забрался на заднее сиденье, где привык ездить с раннего детства, вне зависимости, был с нами ее парень или нет.

— Садись вперед, — бросила она. Посмотрев, как она заводит машину, я вдавил прикуриватель.

— Мне нужно подстричься! — твердо сказал я, чувствуя себя окрепшим в своем праведном гневе. Ничего не сказав, она тронулась с места. — А то все называют меня девчонкой. А я никакая не девочка. Даже Келвин! — Прикуриватель выпрыгнул, она вставила его обратно и стала монотонно напевать себе под нос. — Что неясно? Я не девчонка и хочу подстричься! — крикнул я, развернувшись к ней. Она выехала на дорогу. — Хочу подстричься, подстричься хочу! — забарабанил я кулаками по сиденью. — Дедушка запрещал отпускать такие длинные волосы! — язвительно добавил я.

Машина резко затормозила.

— Жди здесь, — сказала она, спокойно улыбаясь.

— А?

— Сейчас приду. — Она достала помаду.

— Куда ты собралась? — Злоба моя мгновенно испарилась. Я тщетно пытался удержать ее. — Мы идем в парикмахерскую?

Она молча показала на крошечный деревянный домик.

— Это участок шерифа.

И одарила меня ослепительной улыбкой, в которой блеснули зубы.

— Я сдам тебя. Ты меня достал.

В желудке екнуло. Я сглотнул ком.

— В чем дело?

— Ты гадкий мальчишка. Злой. — Она распахнула дверь.

— Нет! Погоди!

— Я столько раз прятала тебя, столько раз меняла тебе имя, меняла себе — все ради тебя…

— Пожалуйста, не на… — Мне не хватало воздуха, чтобы договорить.

— Помнишь, когда эти соцработники приходили последний раз? Я все сделала, чтобы они не смогли добраться до тебя.

Передо мной завертелись цветные круги, я уже плохо видел и соображал.

— А ведь они предупреждали меня, что Сатана глубоко проник в твою душу и закрепился в ней. Тебя давно пора сажать на электрический стул и отправить прямиком в ад, на вечное сожжение.

С этими словами она спокойно закрыла колпачком помаду.

— Не волнуйся, я скоро вернусь с шерифом, тебе не придется долго ждать. Там тебе и волосы отрежут, бесплатно, перед электрокуцией всегда бреют голову, хотя, может быть, они приговорят тебя к избиению камнями, знаешь, как в Библии. — Поводив глазами из стороны в сторону, она пристально посмотрела на меня. — Да и вообще не удивлюсь, если тебя линчуют, как последнего ниггера, если присмотрятся к твоему носу. — Поправив зеркальце заднего вида, она стала стирать попавшую на зубы помаду.

— Не делай этого!

Она даже не шелохнулась на мой крик, продолжая буднично рассказывать:

— Хочешь узнать, как это делается — суд Линча? Обычно сначала берут нож и отрезают твой сатанинский язык, потом выкалывают этим же ножом глаза — или вынимают их, так что они потом болтаются на ниточках — превеселое зрелище, все смеются и отмечают это как праздник. Ой, какие они будут злые на тебя — ты ведь столько раз их провел, столько раз оставил с носом.

— Пожалуйста, ну пожалуйста. — Подбородок у меня был уже мокрый.

Свет в кабине погас. Включив его снова, она стала выбираться из машины.

— Я пыталась помочь тебе. Но вижу, у меня ничего не получилось. Жди.

Дверь захлопнулась, и передо мной взметнулись красные, синие и желтые шаровые молнии. Они кружились по сторонам, зловеще и назойливо потрескивая, готовые взорваться одна за другой — или все разом. Тем временем она уже перешла дорогу и вошла в участок шерифа.

Внутри меня вскрикнули тысячи голосов, и я потерял способность видеть. Передо мной был только деревянный электрический стул с проводами, пустой, ожидающий, с блестящим тускло-серебристым рубильником. И смеющиеся лица вокруг, поддразнивающие меня, издевательские, и Рогатый с окровавленными вилами. Я вжался лбом в приборную панель. Мама говорила, что еще маленьким ребенком я мог колотиться головой день и ночь напролет. Поэтому меня заряжали в специальный аппарат, чтобы я щелкал лбом орехи. Я доводил ее до исступления, рассказывала она. Это Сатана боролся за мою душу. Я бился головой так, что ей приходилось закрывать шкаф.

— А ну-ка прекрати! — сильная рука схватила меня, вжимая в сиденье. Огромная волосатая ручища шерифа, просунулась в окно, сжимая мое плечо. Мать стояла рядом.

— Вот видите — я совершенно не могу с ней совладать, она не хочет ходить в школу, — говорила она. — Ей уже пора быть в четвертом классе. Без проблем у нас не получается.

— Давно вы в городе? — спросил он суровым голосом.

— Месяц.

— Ну, что ж, у нас есть классы для трудных подростков. Вы живете с Келвином Рейсом?

— Да, сэр, — заискивающе отвечала она.

— Значит, говорите, домашнее обучение? Посмотрим, что я смогу сделать для вас.

— Буду очень признательна, сэр.

Могучая рука отпустила меня. Он побрел прочь. Сев в машину, она достала зажигалку.

— Я уговорила его не забирать тебя. Я буду сражаться с Сатаной за твою душу, чтобы сделать тебя хорошим, понятно?

Я усердно закивал. Мы оба уставились на пустынную грязную дорогу, окаймленную деревцами, за ветровым стеклом.

— Тебя следовало бы наказать.

Я снова кивнул, соглашаясь, цвета усмирились. Буйство красок улеглось, мое зрение прояснилось.

— Или смотри — мы можем просто перейти дорогу, до участка рукой подать — сдадим тебя…

Я ожесточенно потряс головой, отказываясь от такого предложения.

— Ну, что ж, тогда… вытаскивай свой причиндал. — Голос ее был спокоен.