Когда я оглянулся, пухлые детские ножки уже исчезли.

Я снова принялся стучать, но ребенок уже ушел из поля зрения, видимо, зашел за стойку.

— Я уже слышал, думаешь, я не слышал тебя — слышал, слышал. — Открыв дверь, управляющий направился ко мне, звеня ключами. От этих звуков у меня началась судорога. Вот он остановился и стал отпирать ворота с сеткой.

— Gracias, — прошептал я.

— Что-то вид у тебя неважный, — заметил он, и сразу поспешил смотреть свой футбол.

Дома, закрыв за собой дверь, я включил свет. Подвинув кресло к шкафчику над раковиной и взобравшись туда, я отыскал ее бутылку «Дикой Индюшки».[9]

Подобрав с полу тот самый стакан, которым в меня дважды швыряли, я набулькал его до половины. Завинтив пробку, вернул бутылку на место.

Я высосал стакан до дна по пути в ванную. Медленно, с трудом стащил прилипшую одежду. Боль в плече стала отступать. Перевалившись за край ванны, я включил воду, самую горячую, которую можно было вытерпеть. Жаль, что у меня не было щетки с жесткой щетиной.

Куколка

Когда Иисус умер, ангелы плакали, и слезы их обратились в камни.

У мамы появился новый друг — и теперь мы рылись в грязи точно золотоискатели на приисках, в поисках камешков величиной с ноготь, на которых отчетливо проступал крестик. Ангельские слезы. Мы ушли от экскурсии баптистов, чьи «аллилуйя» эхом разносились по виргинскому Парку Чудесных Камней.

Мне все время попадались лучшие камешки, с четко очерченными крестами, а мама находила только стертые и раскрошенные.

— Ты их, наверное, нюхом чувствуешь, как старая пьяница выпивку. — Глаза ее завистливо сощурились, ноздри хищно раздувались.

— Господь улыбнулся тебе сегодня, сынок.

Я посмотрел на него: наш спутник был вылитый Пол Баньян[10] с черной густой бородой. Он улыбался мне сверху вниз, возвышаясь на фоне изумрудно-мозаичных крон, переливающихся у него над головой, сверкая и меняя оттенки.

Мамин кавалер нагнулся и взял «крестовый камешек» из моей протянутой ладони.

— Надо будет показать его потом, на выходе, остальным. — Он одобрительно кивнул. — Пусть Господь наведет тебя и на другие, сынок. — И шлепнул меня по заднице, когда я отвернулся. Я заметил раздраженный взгляд мамы и сдержал самодовольную усмешку. Мы продолжили поиски, в молчании склонившись над мокрой заплесневелой землей.

— Смотри-ка сюда, Джексон! — Мама метнулась к нему, тоже протягивая ладошку, другой рукой отбрасывая в сторону золотистые волосы. Она гордо раскачивалась на носках, пока он вертел находку в руке.

— Неплохо, неплохо — но ему больше повезло, куколка.

Я отвернулся, ухмыляясь. И услышал, как она запустила камнем в кусты.

— А вот еще один, — улучив момент, заорал я, бросаясь к ним с поднятой рукой, в которой была зажата очередная идеально отлитая ангельская слезка.

— Ты моя детка.

Я тихо оторвал голову от подушки: наши кровати разделяла тонкая перегородка, не доходившая до потолка.

— Моя сладкая девочка, — полушепотом вещал он. Я расслышал шорох одеял и чмоканье.

— Да, это я, твоя девочка, — игриво пропищала она.

— И кто ты, дорогая моя?

— Папина девочка, — тут же отвечала она.

— А папочке нужна его девочка.

Она замурлыкала.

— Скажи мне, что ты хорошая девочка, — прохрипел он.

Она сказала.

Я спрятал голову под одеяло.

— Ты хочешь, чтобы папочка трахнул тебя?

Она согласилась с таким предложением, еще дважды повторив «папочка». Я сунул руку между ног.

— Давай, деточка, давай, моя девочка, дай твоему папочке все, что у тебя есть. — Голос его становился все настойчивее. — Ну, умница, молодец.

Я вцепился в то, что росло у меня между ног. В этот момент трейлер стал ритмично раскачиваться.

— Хорошая, хор-рошая д-дев-вочка, папа любит тебя.

Я зажмурился.

Утром я наблюдал за ней со стороны, как она всматривается в зеркальце над кухонной раковиной, растирая по лицу тональную крем-пудру белой треугольной губкой. Особенно старательно она работала над носом и щеками, маскируя веснушки, которых терпеть не могла. Я свои тоже ненавидел.

— А можно и мне убрать веснушки? — вырвалось у меня.

Она удивленно повернулась, как будто забыв о моем существовании. Я робко шагнул назад. Она улыбнулась.

— Притащи стул.

Я приволок одно из красных металлических складных сидений.

— Забирайся.

Встав на стул, я увидел наши лица в зеркале.

— Давай-ка начнем вот с чего…

Я охотно кивнул, наблюдая, как она обмакивает губку в какую-то жидкость цвета кофе с молоком.

— Вот, — она потерла мне нос и щеки, не так осторожно, как наносила крем на свое лицо, зато веснушки быстро поблекли. От ее прикосновения сладко заныло сердце. — А теперь смотри!

Встав на цыпочки, я дотянулся до зеркала. Веснушки таяли прямо на глазах, пока засыхала пудра. Я улыбнулся ей в зеркало.

— Сейчас попробуем что-нибудь сделать с твоим носом, — сказала она. Я посмотрел на ее носик: тонкий, чуть вздернутый. — Кто-то из твоих предков-прабабушек согрешил со своим рабом-ниггером — и тебе достался в наследство этот негритянский клюв.

Я присмотрелся к своему курносому носу, плоскому, с широкими ноздрями — все познается в сравнении.

— Вылитый ниггер! Это же нос негритоса. — Она рассмеялась.

— Ну, сделай что-нибудь, пожалуйста! — умолял я, чуть не плача.

— Да уж, конечно, ниггер-нос, сделаю что-нибудь для тебя.

Она снова дружелюбно рассмеялась, и я скромно улыбнулся, хотя мои губы тряслись.

— Заштукатурим его… ну, хотя бы… кстати, знаешь, ведь я занималась в школе красоты. — Взяв кисточку, она окунула ее в глазную тень коричневого цвета.

— Когда-нибудь открою магазин для моделей в Голливуде. — Она мечтательно закусила деревянный кончик кисточки. — Или сама стану моделью.

— Меня возьмешь?

— Стой тихо. — Она стала водить кисточкой вдоль переносицы, легкими движениями, словно смахивала пыль. — Ладно, посмотрим, сможем ли мы исправить твой негритянский рубильник.

Я пытался заглянуть в зеркало, как там обстоят дела, но она не давала сдвинуться с места.

— Ну вот, а теперь пустим тон посветлее. — И намазала нос еще чем-то похожим на крем. — Теперь разотрем хорошенько… посмотри на меня.

Я посмотрел, уже дрожа от нетерпения.

— Так можно мне… с тобой?

— Взгляни, — подтолкнула она к зеркалу.

Вдоль моего носа пролегали светло-коричневые полоски на манер индейской боевой раскраски.

— Отличный камуфляж, — одобрительно кивнул я.

— Ну вот, а теперь глаза. Глазки у тебя мои, так что, можно считать, тебе повезло. Зажмурься.

Кисточка заскользила по векам, ее дыхание, отдающее теплым кофейным ароматом, коснулось моей щеки.

— Смотри вверх, теперь влево… вправо, сморгни… еще раз.

Казалось, будто она наносит мне на веки загадочные письмена. Я хотел, чтобы это не прекращалось никогда.

— Посмотри на меня!

Эта картина навеки запечатлелась в моем сознании: лизнув кончик пальца, она осторожно проводит им у меня под глазами. Такое я видел в передаче из мира животных. Этот жест был вроде того, как мать срыгивает пишу в клюв своему птенцу. Я был на седьмом небе от счастья, готов был задушить ее в объятиях.

— Можно посмотреть? — нетерпеливо хлопал я руками по бокам.

— Нет, ты еще недоделанный. Посмотрим, что можно сделать с твоими губами… тут тебе не слишком повезло: толстый нос, а губы тонкие.

Я провел пальцем по своим тонким губам. Да, никакого сходства. У нее были выпуклые, алые, блестящие.

— Смотри сюда, — она прицелилась красным карандашом.

Я тут же испуганно поджал губы.

— Не-е-ет… наоборот, выпяти. Да что ты выделываешься! — несколько раздраженно заметила она. — Ты видел, чтобы я так поджимала губы, когда крашусь? — Я помотал головой. — Губы должны быть в естественном состоянии.