Ближе к старшине разместились чины второго разряда, как-то: войсковой пушкарь — заведующий артиллерией, толмач — исполняющий обязанности переводчика, контаржей — хранитель войсковых весов и сборщик доходов; были здесь и канцеляристы, и атаман сечевой школы, заведующий светским воспитанием мальчиков, отдаваемых в сечевую науку. Рядовое казачество шумливым потоком заняло весь майдан, переполнив даже ближайшие улицы.

Кошевой поднял булаву, и все смолкло. Поклонившись на всё четыре стороны «товариству», он спросил дрогнувшим голосом, что побудило славное лыцарство так спешно, без его ведома собирать раду.

В ответ поднялся невообразимый шум, в котором можно только было разобрать, что сечевики засиделись без дела, что бездействовать грешно, когда товарищи томятся в неволе, что час возмездия давно пробил, а старшина и не думает благословить молодцов прогуляться по морю.

— Разве нам долго челны оснастить?.. Разве пороху не хватит для дела, или казацкие сабли совсем уже притупились в ножнах?! Кошевой пытался возражать, но его долго никто не слушал и не хотел слушать — все прекрасно заранее знали, что он скажет. Но, наконец, ему удалось восстановить тишину.

— Любезные товарищи наши, храбрые лыцари славного войска запорожского! — начал он свою речь.

— Знаю я вашу думку и вижу вашу волю… Рад бы я послужить вам… Всякому школяру известно, что бить басурман — дело доброе, христианское, освобождать братий своих из неволи и того лучше; но есть еще высшая обязанность — крепко держать лыцарское слово. Давно ли мы помирились с султаном и поклялись не вторгаться в его пределы?.. Разве мы не обещали крепко и ненарушимо держать наше слово? Как же мы можем замышлять новый поход?..

— Нужда изменяет закон!.. А султан всегда держал свое слово?! Так, значит, пусть товарищи, дети великой Сечи, погибают в неволе?.. Пусть турок обращается с ними, как с вьючным скотом?! — загремели в ответ запорожцы, и некоторые, находившиеся в передних рядах, уже стали засучивать рукава, предвкушая рукопашную развязку спора.

— Долой кошевого!..

— В воду его!..

— Не надо нам басурманского кума!..

— Клади булаву!..

Крики усиливались, и чем бы кончились угрозы, если б воля товарищества не была исполнена немедленно — это никому неизвестно. Объяснений кошевого никто не слышал, и не слушал. Для сечевиков он уже был «басурманский кум и приятель», а не атаман войска запорожского.

Положив булаву, кошевой поспешил стушеваться в толпе. Остальная старшина хотела последовать его примеру и сложить свои полномочия, но «рада» грозно потребовала, чтоб все оставались на своих местах.

Сейчас же решено было приступить к выбору нового кошевого. Посторонний зритель никогда бы не разобрался в этой суматохе, в этом оглушительном гаме, а запорожцы прекрасно разбирались.

Не успел кошевой сложить булаву, как уже послышались громко произносимые имена новых кандидатов. Вслед за именами часто следовала лаконическая, но меткая характеристика.

— Ивана Пугача! — кричат в одной стороне майдана.

— Он и булаву в шинок снесет! — отвечают другие, вызывая взрыв громкого смеха.

— Семена Трясила!..

— Добрый казак, да у него во рту галушка: не разберешь, что он лепечет.

— Аристарха Кутью!..

— Ему не булаву, а книжку!..

— Петра Конашевича! — раздался одинокий голос, и вдруг ему начали вторить десятки, сотни голосов, выводя на всевозможные лады:

— Петра Конашевича!.. Петра Конашевича!.. Ко-о-на-а-шевича! — старался какой-то бас.

Остроты и шутки замолкли.

Вскоре несколько дюжих казаков вытолкнули на середину майдана статного запорожца. Он сначала упирался, делал вид, что хочет увильнуть в сторону, но увесистые пинки и тумаки энергично подвигали его вперед.

Очутившись в центре круга, Конашевич не обнаружил смущения. По сечевому обычаю он сначала отказывался от высокого звания, предложенного ему радой, ссылался на свою неподготовленность, указывал на неопытность, признавал себя недостойным великой чести; но товариство стоял на своем.

Тогда он, отвесив низкие поклоны старшине и славному низовому казачеству, принял булаву и дал обет свято чтить сечевые обычаи и ничего не предпринимать без воли товариства. Поблагодарив еще раз братьев товарищей, кошевой объявил, что раз турки позволили себе ослепить запорожских пленников, то этим они сами нарушили все договоры, и теперь Сечь вынуждена отомстить за несчастных сыновей своих, погибающих в неволе. Речь кошевого вызвала шумные одобрения, и рада закончилась приказом кошевого готовиться к морскому походу.

— Снаряжайте, братики, челны, набивайте бочки сухарями, и да поможет нам Бог! — сказал в заключение кошевой.

Майдан опустел.

Петр Конашевич для своего времени был человек весьма образованный. Он окончил в городе Остроге училище, и, должно быть, и сам немало потрудился над своим образованием.

Настоящая его фамилия была, собственно, Сагайдачный, но в то время было в обычае давать прозвище по отцу. Петр, сын Конаша, получил прозвание Конашевич, отодвинувшее фамилию Сагайдачный на второй план. Сагайдачный принадлежал по рождению к православному дворянству и родился в Самборе, в Червонной Руси. Избирая его атаманом, сечевики не думали и не гадали, что этот статный казак, с умным открытым лицом, в течение целого ряда лет не выпустит из своих рук атаманской булавы, что он покроет новой славой сечевую хоругвь, что со временем в его руке засверкает гетманская булава, и к лаврам воина прибавятся лавры просветителя Руси.

Сечь не заглядывала так далеко. Сегодня вся она была охвачена жаждою мести, и ей теперь был люб тот, кто скорей поведет ее на кровавую расправу.

Избрание нового кошевого было отпраздновано шумным трехдневным гуляньем. Запорожцы знали, что их ждет труд, суровые лишения, опасности, что, быть может, многим из них придется сложить свои буйные головы и найти последнее пристанище в пучине морской, а поэтому и самые гулянки их носили бесшабашный, удалой, порою дикий характер. Так могут веселится люди, у которых смерть стоит за плечами, но которые умеют смеяться в лицо самой смерти.

Три дня пировала Сечь. Наконец, Сагайдачный объявил, что пора, помолясь Богу, взяться за дело, так как в течение пятнадцати дней челны должны быть готовы к отплытию. Старую флотилию порядком потрепали бури, и для починки она давала мало годного материала. Нужно было строить новые челны.

И вот по днепровскому, еще недавно пустынному побережью закипела работа. Застучали топоры, завизжали пилы, закипела смола в котлах, и грохот молотов огласил молчаливые песчаные берега.

Походные челны строились из досок, прикрепляемых к долбленому дну, выделанному из липового или соснового бревна. Каждый челн имел в длину шестьдесят футов, в ширину около двенадцати и столько же в глубину. Остов судна тщательно просмаливался, и швы не пропускали поэтому ни капли воды. К верхней части бортов прикреплялись плотно стянутые вязанки камыша, служившие одновременно и защитой от вражеских пуль, и для поддержания равновесия во время боковой качки. Кроме того, на челнах имелось по одной мачте с большим парусом, но к нему запорожцы прибегали только при попутном ветре, больше полагаясь на свои длинные весла. Сорокавесельный челн почти всегда обгонял турецкую галеру.

И нос, и корма имели одинаковую заостренную форму, причем руль, т. е. собственно, загребное весло прикреплялось не только к кормовой части судна, но и к носовой. Это делалось с той целью, чтобы при отступлении не затрудняться поворотами и иметь возможность с таким же удобством идти кормой вперед.

Крупных пушек казаки не брали в морские походы, так как подобное тяжелое вооружение было не под силу легковесным челнам. Излюбленным оружием оставались сабли, ружья да пистолеты. Boт почему запорожцы всегда старались сцепиться крючьями с вражеской галерой «на абордаж», или высаживались на берег, предавая огню и мечу прибрежные города и села. Во время высадки челны скрывались в пустынных зарослях под прикрытие часовых.