— Не принимай все близко к сердцу,— успокаивал ее Пауль. — Клеветник будет наказан. Получит свое. А у нас с тобой впереди дела. Только держат почему-то долго, не посылают никуда. Почему?

— Видимо, срок не пришел. Я готова в любую минуту,— ответила Настя. — Готова пойти с тобой, Пауль, с Пашей Кудряшовой, пойти на любое задание. И не боюсь смерти. Ты веришь мне?

— Верю,— ответил он. — И навсегда.

Она посмотрела на него внимательно, подумала и добавила:

— Мы пойдем, Пауль. Обязательно своей дорогой пойдем. С открытым сердцем. И докажем каждому, что верны своему идеалу до конца.

Словно бы клятву дали они друг другу, и с этого момента Настя поняла, что судьба ее, очень нелегкая, будет неразрывно связана с немцем Паулем Ноглером.

Глава шестнадцатая

Через три дня, в субботний полдень, Настю Усачеву вызвал начальник особого отдела Гурьянов. Вошла в землянку, остановилась у порога, точно слепая. В землянке сквозь маленькое оконце еле пробивался слабый лучик света, и Настя в первые секунды не могла ничего рассмотреть в непривычной обстановке — в помещении было полутемно. И только через минуту она разглядела Гурьянова, очертания его фигуры теперь проступали ярко и отчетливо: лицо, руки, спокойно лежащие на столе, и весь он показался необычайно спокойным и обыкновенным.

— Садитесь, Усачева,— пригласил он, и Настя села на лавку в предчувствии чего-то необычного.

Что скажет Гурьянов, зачем вызвал? Наверное, пришел тот звездный час и для нее, для Пауля Ноглера, для Паши Кудряшовой.

— Я вот по какому делу,— начал Гурьянов не торопясь, спокойным голосом. — Сегодня ночью сбежал из-под стражи и неведомо где скрывается полицай Синюшихин.

— Сбежал? Почему сбежал? — Настя привстала со скамейки. Она была ошарашена этой новостью.

— Часовой проворонил... Задремал на посту. А Синюшихин выломал крышу и... был таков.

— Что же делать теперь?! — Настя была подавлена — Что делать?

Она ненавидела Синюшихина. И вот на тебе — сбежал… Настя ждала, что скажет Гурьянов, а он молчал, спокойно курил, однако она заметила, что рука его лежала на столе неспокойно — слегка вздрагивала, и дымок от цигарки волнисто покачивался и таял в полусумраке потолка. Настя поняла, что и начальник особого отдела волнуется и, возможно, не знает, что делать и как ей ответить. Наконец он сказал:

— Синюшихина расстрелять должны были утром, на рассвете...

— Сегодня?

— Да, сегодня.

— И что же теперь?

— Приговор надо привести в исполнение, хотя и с опозданием, но надо непременно. И ты должна нам помочь, Настя, должна. Ты ведь опытная разведчица. Пошлем тебя с надежным человеком, чтобы выследить негодяя. Найти и... — Он не договорил, смотрел и ждал, что она скажет.

— А кто этот человек, с которым я должна пойти? — спросила она. — Не Пауль Ноглер?

— Нет-нет, не он, совсем другой человек.

— А кто же?

— Афиноген Чакак. Знаком он тебе?

— Немного знаю. Это кучерявый такой? Чуваш?

— Вот с ним и пойдешь. Сегодня же. Пойдете сначала в Нечаевку. Может, он, Синюшихин, прячется у матери. Чакак проинструктирован и знает, что делать.

Афиноген Чакак встретил ее у выхода из землянки. Он стоял перед Настей точно изваяние, настоящий витязь из сказки, кряжистый, ладный, глядел на нее озорно и весело. Из-под шапки-кубанки выбивались густые каштановые кудри, лицо скуластое, доброе, располагающее. «Такой не подведет,— подумала Настя,— видно сразу — смелый и решительный». Чакак протянул широкую ладонь, и пожатие руки было таким крепким, что она чуть не вскрикнула.

— Будем знакомы,— сказал он немножко картавым гортанным голосом. — Хотя уж знакомы мал-мальски. Афиногеном меня звать. А фамилия — Чакак.

— Настя,— ответила она, — Значит, в путь-дорожку дальнюю?

— Да, пойдем, Настя, выполнять задание. Поведешь, куда надо, а я уж там сработаю как положено. Со мной не бойся, я удачливый.

Настя посмотрела на Афиногена и снова подумала: «Да, с таким отчаянным парнем не

страшно пойти хоть куда, такой и в огне не сгорит, и в воде не утонет». Чакак известен был в партизанской бригаде как неустрашимый разведчик и подрывник, человек хладнокровный, отчаянный и, что самое главное, надежный. Бывали случаи — раненых выносил на спине из самых опасных мест, спасал в любых условиях.

В тот же день Чакак и Настя вышли из партизанского лагеря, шли по проселочной дороге и молчали. Настя горела нетерпением: хотелось спросить, как Афиноген попал к партизанам, какие пути привели его в эти края. Хотела расспросить и не решалась, но Чакак сам начал рассказывать о себе. Говорил он тихо, взмахивая правой рукой, и русские слова в его горле словно бы булькали и переливались.

— Из Чувашии я родом-то. Есть такое село под названием Юнга, недалеко от Волги. Большая деревня. Домов пятьсот. Вот там и родился, там и рос.

— А как сюда попал, в партизаны?

— Известное дело как. Призвали в армию перед самой войной. Служил в Прибалтике. В начале войны оказался в окружении, в тылу у немцев. Вот и попал партизаны. Лесные стежки-дорожки привели. А ты, Настя, как?

— Я здешняя. Из Большого Городца я.

— Бывал в Городце,— сказал Чакак. — Это колхоз там у вас подпольный, и председателя, что хлеб припрятал, фашисты сожгли.

— Откуда ты все это знаешь?

— Бывал, вот и знаю. Ночевал в Городце. Раза два или три, когда в разведку ходил...

— У кого ж ночевал? Не у матушки ли моей?

— А как величают мамашу?

— Екатерина Спиридоновна.

— Был раз и у ней. Картошкой разваристой угощала. Добрая у тебя мать.

— Так у матери, значит? Когда?

— Месяца два назад. Еще теплынь была, август отцветал.

— Значит, у матушки? Господи! Жива, значит. Давно я ее не видала.

— Пройдем в Городец. Нагрянем нежданно-негаданно, на блины. Спроведаем мамашу. Разузнаем, что там и как. Синюшихин-то из какой деревни? Уж не из вашей ли?

— Нет, из соседней, из Нечаевки. Туда и направил нас Гурьянов.

— Погостим мал-мальски у матери. Отогреемся. А потом и в Нечаевку. Ты думаешь, там он, полицай-то?

— Возможно, и там. А может, в какой другой деревне или в самом райцентре, докладывает начальству, как к партизанам попал. А сейчас в Городец пойдем. Может,

там что разузнаем.

Настя очень хотела навестить мать и маленького Федю, побывать в Большом Городце. Ведь так долго она не виделась с матерью. Времечко-то страшное. Фашисты да синюшихины, разные там христопродавцы по деревням рыскают, злобствуют. И сама она побывала в лапах гестапо. Чудом спаслась, точно в сорочке родилась.

Шли они до Большого Городца почти сутки. Настя хорошо знала дорогу, пробирались по окрайкам опушек от деревни к деревне. В Городец пришли когда уже стемнело, в деревенских окнах кой-где мерцали тусклые огоньки. Значит, жила деревня, и это обрадовало Настю. Она заметила огонек в окнах своего дома и с облегчением вздохнула: огонек мерцает — значит, и мать жива, ждет небось дочь-затеряху, не дождется.

Спиридоновна так разволновалась, увидев на пороге непредвиденных пришельцев, что не могла вымолвить и слова. Ведь надо же, дочь Настенька, словно с неба свалилась, воскресла из мертвых. Вот стоит перед матерью живая и невредимая, и не одна, а с парнем.

— Настя, Настенька! — наконец, придя в себя, закричала Спиридоновна.— Уж ждала-то я тебя так долго-долго. И ждать-то устала. И всего-то надумалась.

Чакак стоял и смотрел, как Настя обнимает старенькую мать, стоял, будто бы чужой в

этом доме, совеем посторонний, лишний здесь человек. Он хотел было повернуться и

выйти, но что-то удерживало его, и он ждал.

Настя спросила у матери:

— А Феденька где?

— Спит в боковушке. Пускай спит, не буди.

Настя разговаривала с матерью отрывисто и сбивчиво, волнение в эти минуты переполняло ее — она была несказанно рада, что встретились. Потом вдруг спохватилась, подбежала к Афиногену, повела его в передний угол, посадила на самое почетное место. Спиридоновна глядела на пришельца: кто он такой, откуда? Потом узнала, заулыбалась.