Опустив занавеску, человек с черною палочкою медленно и отчетливо прошептал слова, кои — надо ли говорить! — я тотчас узнал:

«Возможно, нам не суждено уже больше свидеться. Ах, когда бы я могла вас позабыть! Ступайте же! И прощайте! Ступайте, умоляю вас!»

Я вздрогнул.

Боже праведный! Возможно ли? Я мог поклясться, что лишь двое на свете слышали эти слова: я и графиня, шепнувшая их мне на прощанье.

Я взглянул в безучастное лицо говорившего. Оно не выражало ровно ничего; казалось, его нисколько не занимало, какое впечатление производят на меня ответы.

— Чего хочу я более всего на свете? — спросил я, едва сознавая, что говорю.

— Блаженства.

— А что мешает мне его достичь?

— Черная вуаль.

Все ближе и ближе! Судя по ответам, ему до мельчайших подробностей известен мой краткий роман, о котором не подозревает даже маркиз! И это при том, что сам я надежно скрыт под маскою и домино, так что меня бы не узнал и родной брат!

— Вы говорите, я влюблен. А любим ли я в ответ?

— Спроси сам — и узнаешь.

Я говорил тише, чем прежде, и стоял совсем близко от чернобородого, чтобы ему не приходилось повышать голос.

— Любит ли меня хоть кто-нибудь?

— Тайною любовью, — был ответ.

— Велика ли та любовь?

— Чрезмерна.

— Как долго она продлится?

— Покуда не облетят лепестки розы.

Роза — еще один намек!

— Тогда наступит тьма, — вздохнул я. — А до той поры мою жизнь озаряет прекрасный свет.

— Свет фиалковых глаз.

Любовь, пускай она и не в полном смысле вероисповеданье (вопреки тому, что объявил оракул), несомненно сравнима с суеверьем. Как будоражит она фантазию, как усыпляет рассудок; какими доверчивыми мы делаемся, поклоняясь любви!

Относись эти прорицания к постороннему, я бы лишь от души посмеялся. Но речь шла обо мне, и слова оракула произвели на меня сильнейшее впечатление. Страсть моя разгоралась, я сделался как безумный.

Исполнитель замечательной шутки — если это была шутка — махнул палочкою в мою сторону, ясно дав понять, что разговор окончен; возвращаясь в круг зрителей, я все не мог оторвать взгляд от китайцев: они теперь казались окруженными ореолом тайны. Внезапно чернобородый властно поднял руку, как бы подавая условный знак тому, кто с золотою палочкой в руках возглавлял процессию.

Предводитель стукнул палочкою оземь и провозгласил:

— Великий Конфу умолк на час.

Тотчас же носильщики высвободили где-то наверху паланкина бамбуковые шторы, упавшие с резким стуком, и закрепили их снизу. Затем чернобородый, в высокой феске и с черною палочкою, принялся проделывать какие-то движения, напоминавшие пляску дервиша. Вскоре к нему присоединились двое с золотыми палочками и, наконец, четверо носильщиков, которые образовали внешний круг; танцоры торжественным хороводом обходили паланкин, пляска их мало-помалу убыстрялась, извивы тел делались все более странными, неожиданными, исступленными; стремительность танца все возрастала, покуда они не замелькали мельничным колесом, — тогда, среди общего рукоплескания и изумления, странные эти актеры смешались с толпой, и спектакль, во всяком случае, на время, завершился.

Маркиз д'Армонвиль стоял неподалеку и задумчиво глядел в пол. Когда я приблизился, он сказал:

— Граф ушел искать свою жену. Жаль, что она не говорила с пророком: забавно было бы понаблюдать при зтом за графом. Пойдемте, пожалуй, и мы — я попросил его представить вас графине.

С бьющимся сердцем последовал я за маркизом д'Армонвилем.

Глава XIV

Мадемуазель де ла Вальер

Мы с маркизом переходили из гостиной в гостиную, однако разыскать графа в такой толчее было не так-то просто.

— Оставайтесь здесь, — сказал наконец маркиз. — Я придумал, как его лучше найти. Возможно, ревность подсказывает графу, что знакомить вас с женою не в его интересах. Думаю, одному мне легче будет его уговорить — вы ведь, кажется, очень хотите, чтобы вас представили.

Разговор этот происходил в комнате, которая ныне именуется «Salon d'Apollon»[22]; мне запомнились стены, увешанные картинами. И моему приключению в тот вечер суждено было случиться именно здесь.

Я присел на диван с золоченою спинкою и огляделся. На просторном сиденье расположились, кроме меня, еще трое или четверо; все очень оживленно беседовали между собой. Все — кроме одной дамы, сидевшей подле меня: нас разделяло не более двух футов. Дама, по-видимому, погружена была в задумчивость; ее поза казалась воплощением изящества. Костюм в точности повторял одеяние мадемуазель де ла Вальер с известного портрета Коллиньяна, отличавшееся, как вы помните, не только роскошью, но и элегантностью. Волосы были напудрены, но под пудрою угадывался их собственный темно-каштановый цвет. Из-под подола выглядывала маленькая ножка, рука же покоряла изяществом и благородством формы.

Дама, к моей досаде, ни разу не сняла маску, тогда как многие подолгу держали свои маски в руках.

Я был уверен, что она хороша собою. Пользуясь преимуществом маскарада — особого мира, в котором позволительно все и разве по голосу да по случайным намекам отличишь друга от врага, — я заговорил.

— Мадемуазель, меня трудно обмануть, — начал я.

— Тем лучше для вас, месье, — спокойно отвечала маска.

— Я хочу сказать, мадемуазель, — продолжал я, решившись прибегнуть к невинной хитрости, — что скрыть красоту не так-то легко, как вы думаете.

— Вы необыкновенно проницательны, месье, — все так же мило и беспечно заметила она.

— Под костюмом мадемуазель де ла Вальер я угадываю формы, совершенством превосходящие оригинал; я подымаю взор выше, вижу лишь таинственную маску — и все же, мадемуазель, возможно ли вас с кем-то спутать? О нет! Красота, как драгоценный камень из сказок Шехерезады: как ни укрывай, как ни прячь, а все ж сияние выдаст его.

— Я знаю эту сказку, месье, — отвечала молодая особа. — Сияние действительно выдало камень, но не на солнце, а в темноте. Так неужто в дворцовых комнатах так мало света, месье, что вам ярок и простенький светлячок? Я-то думала, что стоит появиться некой графине — и все кругом меркнет в ее лучах.

Я оказался в весьма щекотливом положении. Как ответить? Дама эта, возможно, просто опасная шутница, каких немало найдется в любом обществе, — но, может быть, и близкая подруга графини де Сент Алир? Посему я осторожно осведомился:

— Какая графиня?

— Если вы знаете меня, то должны знать и мою лучшую подругу. Ведь она прекрасна, правда?

— Не знаю, право, как ответить; графинь так много…

— Всем, кто знаком со мною, известна и моя самая любимая подруга… Или, может быть, вы меня вовсе и не знаете?

— Вы ставите меня в тупик, мадемуазель. Ужели я мог обознаться?

— А скажите, с кем вы только что говорили? — спросила она.

— С одним человеком, с другом, — ответил я.

— Понятно, что с другом; но мне почудилось, что я знаю его, и я хотела бы в этом убедиться. Это был некий маркиз?

И снова ее вопрос меня смутил.

— Ах, здесь так много людей, с одним поговоришь, с другим, да и…

— Да и увильнешь от ответа на самый простой вопрос. Но знайте же раз и навсегда: ничто так не отвращает человека прямого, как подозрительность. Вы, месье, мне не доверяете — что ж, и я буду относиться к вам соответственно.

— Мадемуазель, я заслужил бы презрение куда большее, когда бы нарушил данное другу слово.

— Да ведь вам все равно не удалось меня обмануть, вы всего лишь подражаете дипломатии своего друга. Ненавижу дипломатию: она годится разве для трусов и обманщиков. А вам не приходило в голову, месье, что я просто могу знать этого господина, с крестиком из белой тесемочки? Я прекрасно зкаю маркиза д'Армонвиля. Как видите, вы напрасно себя утруждали.

— Не могу ни подтвердить, ни отрицать вашу догадку.

— Этого и не требуется. Но зачем было унижать женщину?