Мы проследовали за остальными гостями в Красную гостиную.

— Никогда не слышал, чтобы его заставили оправдываться.

— Это привилегия, генерал, историка и человека преклонных лет.

К счастью, пока я наглухо закрывал для себя двери Белого дома, Эмма — для себя — распахивала их настежь. Миссис Грант восхищена ею, и скоро Эмма будет приглашена на дневной раут для дам.

— Она рассказала мне, как ей удалось узнать, что Г рант не станет добиваться переизбрания на третий срок.

Мы собирались ложиться, вечер подошел к концу.

— Из газет?

— Почти. Она вошла к президенту в воскресенье днем. Гранта не было, зато присутствовали все члены кабинета; это показалось ей странным, потому что кабинет никогда не собирался по воскресеньям. Она спросила министров, зачем они здесь, те ответили, что это простое совпадение. Когда вошел президент, она спросила: «Улисс, — так она его называет, — что происходит?» — и он ответил: «Подожди, пока я закурю эту сигару». Закурив, он сказал, что созвал кабинет и зачитал письмо об отказе быть кандидатом в президенты. Пока она говорила с министрами, он отправил письмо. Она была в бешенстве. «Почему ты не прочитал его мне?» И он ответил: «Если бы я так сделал, ты никогда не позволила бы его отправить, а я не хочу оставаться здесь еще на четыре года».

Госпожа Грант безумно сердита, она намеревалась до конца своих дней жить в этих ужасных комнатах.

Уже поздно. Я в изнеможении. Что касается генерала Гранта, то я понимаю его не лучше, чем до встречи с ним. Подозреваю, что он столь же продажен, как и люди его окружения, иначе он не держал бы их возле себя. Конечно, я никогда не поверю обычному объяснению «стойких»: что Грант простак, не разбирающийся в людях и политике. Он отлично разбирается и в том и в другом, но, подозреваю, не любит ни то ни другое.

Поздно. Я устал. Мне — возможно ли это? — шестьдесят три.

Глава седьмая

1

Сегодня утром Нордхофф принес мне в номер длинную телеграмму от Джейми, требующую больше огонька в моих очерках, «потому что вы чересчур холодны, ну прямо ангел-хроникер».

— Вот именно, — сказал я Нордхоффу. — Им я и пытаюсь быть. Писать с огоньком я предоставляю вам.

— Не обращайте на него внимания, — посоветовал Нордхофф. Я не видел его целую неделю после приема в Белом доме. Моя стычка с президентом его. повеселила.

— Подозреваю, что это первое политическое заявление, которое из него удалось выудить. Обычно он разглагольствует о войне — кто был где, когда и почему — или же о лошадях. Знаете ли, несколько лет назад Грант сказал генералу Шерману, что он намеренно хочет заинтересоваться лошадьми, потому что, «если вы сами не изобретете себе хобби, журналисты выдумают его для вас, и вы окажетесь в безвыходном положении».

— Скажем, насчет алкоголя?

— Или женского пола. — Нордхофф, подобно многим бывшим морякам, осуждает распущенность.

— Кое-кто отрицает, что Грант когда-либо напивался.

Нордхофф покачал головой.

— Я точно знаю, что во время войны бывали времена, когда он не просыхал. Однако теперь с этим все в порядке, хотя несколько лет тому назад во время обеда в Нью-Йорке с Джимом Фиском и прочими своими подозрительными дружками Грант так напился, что сунул в рот сигару обратным концом и опалил бороду.

Пока я ожидал возвращения Эммы, которая отправилась с визитом к госпоже Фиш (они уже знакомы, мне же встреча с государственным секретарем и его супругой еще предстоит), Нордхофф сообщил мне подробности очередного скандала.

— Младший брат президента Орвилл замешан в деле Бэбкока. Его вызывают в комиссию Клаймера для дачи показаний…

— Он будет лгать?

— А как же! — Радость по поводу каждодневного разоблачения зла сменяется у Нордхоффа мрачностью при виде низости разоблаченного зла. Вот почему его стиль гораздо более живой, журналистский, что ли, чем мой. Я ищу равновесия, пытаюсь понять истинную природу этих джунглей, он же смело ныряет в заросли, и их экзотическая флора и небезопасная фауна его одновременно поражают, ужасают и приводят в бешенство.

Гарфилды пригласили нас на пикник, если сегодня, в воскресенье, погода будет благоприятна. День оказался отменным, и мы отправились на Рок-крик, очаровательную речку, извивающуюся среди лесов и поросших лавром холмов на окране Вашингтона.

Гарфилды пригласили также барона Якоби и мадам Хосе Гарсиа. Эта необычайная особа — жена дипломата из Перу, дочь или племянница какого-то южноамериканского диктатора и вместе с тем автор бесчисленных романов, в том числе книжки «Любовь в пампасах», скверного, помпезного сочинения, которым восхищалась Эмма, когда оно появилось несколько лет назад. Мадам Гарсиа очень богата, расточительна в развлечениях и очень, очень полна, даже по снисходительным меркам этого тучного общества.

Экипажи доставили нас на поросший мхом берег реки, где под стройными деревьями, одевшимися новой зеленью, Лукреция Гарфилд и Эмма распаковали большущую корзину с припасами. Усевшись на поваленное дерево, мадам Гарсиа дозволила своим многочисленным бриллиантам (малый набор для пикника) подышать воздухом, посверкать в лучах апрельского солнца, пока их нешуточных размеров владелица нахваливала природу:

— Воздух! Так свеж. И эти забавные цветы! Посмотрите, барон, это примулы?

— Нет, дорогая. Это маки.

— Внемлите журчанию воды среди камней.

— Вы говорите «журчанию»? — Барон Якоби бросил на меня быстрый взгляд хитрой ящерицы. — Никогда еще не слышал, чтобы кто-нибудь произнес это слово.

— Мы должны это отпраздновать. — Гарфилд был очарователен. Он откупорил бутылку вина, и мы все выпили за «журчание».

Ну право же, обычное слово. — Черные глаза мадам Гарсиа блестели. — Я встречаю его каждодневно — в поэзии, разумеется. Больше я ничего не читаю. Мне кажется, что поэзия вдыхает в меня жизнь, учит ловить ускользающее мгновение! Извлекать из него наслаждение, одухотворенное божественным искусством.

Тонкий юмор барона Якоби в сочетании с очевидным излишеством фигуры мадам Гарсиа и ее слов доставил нам с Эммой истинное развлечение, как на то и рассчитывали Гарфилды. Позднее барон вздремнул под теплыми лучами солнца, а мадам Гарсиа начала клевать носом над томиком стихов (отнюдь не тонким, а столь же объемным, как и она сама). Эмма и госпожа Гарфилд тихо обсуждали что-то, несомненно, очень важное. Я выжидающе посматривал на Гарфилда. Ничто здесь не делается просто так, даже пикник.

— Не прогуляться ли нам? — Гарфилд в отличие от меня человек очень подвижный, неусидчивый. Я ответил: ничто не доставит мне большего удовольствия. Сердце мое гулко стучало и заходилось в груди, когда я поспевал за ним по лесной тропинке. Я безразличен к природе, убежден, что цветам подобает стоять в вазе, а не расти в беспорядке и неухоженности на земле.

Однако благодаря прогулке я чувствую себя лучше; закрывая глаза, я все еще вижу на сочной зелени яркие дрожащие блики от лучей солнца, просвечивающих молодую листву и оттеняющих темную зелень низкорослого лавра. Я начинаю писать в стиле мадам Гарсиа. «Я упиваюсь всеми прелестями природы!» — призналась она мне, методично давя маленьким камушком муравьев.

Мы остановились на вершине небольшого холма. Вид, открывавшийся оттуда, не был особо примечателен: те же холмы, так же поросшие лесом. За живой изгородью кустов сирени виднелась крошечная заброшенная хижина.

— Там поселился бывший раб. Отличный старик, который, говорят, гонит превосходное виски.

— Странный этот институт — рабство. — Не знаю почему, но вид хижины раба заставил меня задуматься над фактом существования рабства; размышление не из легких, поскольку это слово (как и само рабство) уже давно потеряло всякий смысл из-за не в меру неистовой прозы, написанной как за, так и против, не говоря уже о бесчисленных убийствах, во имя него совершенных. Когда слишком часто о чем-нибудь слышишь, перестаешь понимать это вовсе.