— Можете быть спокойны, ваша ужасная тайна умрет со мной.

Блейн хитро улыбнулся.

— Что ж, быть может, вы процитируете меня следующим образом: красноречие иной палаты Капитолия не чрезмерно меня восхищает. Достаточно пять минут послушать чарующий голос сенатора Конклинга, и я, словно узник, прикованный цепями к медленной кляче Морфея, переношусь в страну грез.

— Я вставлю это в свой следующий репортаж для «Геральд». — Пока мы говорили, Блейн то и дело ослепительно улыбался, пожимал кому-то руки, с кем-то здоровался.

— Я рад, что вы не столь к нам жестоки, как Чарли Нордхофф. Он, как я люблю повторять, неистов.

— Дело в том, что я зевака, а Нордхофф — забияка. Я смотрю со стороны, он — изнутри. — Очень мило получилось, подумал я (и тороплюсь записать, чтобы при случае использовать).

— С тех пор как демократы отвоевали у нас палату представителей, они жаждут крови. Они следуют за нами по пятам. А в ноябре всеми силами попытаются наложить руки и на этот милый, старый дом. — Размашисто жестикулируя, Блейн несильно стукнул по плечу генерала Гранта.

Почувствовав, что рука его на что-то наткнулась, Блейн повернулся, намереваясь извиниться; глаза его широко раскрылись, когда он увидел, что ударил президента. Гранты стояли сейчас в дверях, собираясь войти в комнату.

— Мой бог! То есть я хотел сказать: мой генерал. Я вас не заметил.

— Ничего, мистер Блейн. Последнее время стало модно нападать на президента без предупреждения. — Лицо Гранта не потеряло своего ущемленно-изумленного выражения, но его шутка была мила и моментальна. Как я и думал, он вовсе не глуп. Однако я не был готов к его голосу, низкому и музыкальному, вовсе неожиданному у военного. Покойный князь д’Агрижентский, маршал Франции, кричал по-журавлиному, и его было слышно, думаю, от Москвы до самого Санкт-Петербурга (что он кричал? «Все назад!», наверное).

Гранты бок о бок прошествовали (в его случае точнее было бы сказать — проковыляли) в другой конец Восточной комнаты. Затем мы выстроились в очередь, чтобы представиться. За спиной президента стоял кто-то вроде церемониймейстера, который, когда мы проходили, шептал ему наши имена. Я с удовлетворением отметил, что Эмму представили первой из дам, поскольку маленький барон Якоби не имел намерения ее от себя отпускать, а он, как почетный гость, шел первым. Не имея ни титула, ни должности, я в числе последних удостоился прикосновения к президентской руке: кроме рукопожатий, эта церемония не сопровождалась более ничем.

Глядя на него вблизи, замечаешь, что у него по-прежнему настороженный взгляд, хотя острые голубые глаза ранних портретов затуманились от возраста. Волосы, должно быть, были когда-то ржаво-рыжими, теперь он почти совсем седой. Крупная бородавка на щеке — последнее, что замечаешь, проходя вперед, поскольку рот и подбородок полностью скрыты знаменитой, тщательно подстриженной бородой.

Отмечу, что президент был в смокинге. Не знаю почему, но я ожидал увидеть его в форме, украшенным доброй сотней медалей. Когда было названо мое имя, я понял, что ему отлично известно, кто я такой. Он нахмурился. Быть может, он одновременно и улыбнулся; трудно сказать — рта не видно. Он пробормотал нечто нечленораздельное. Скорее всего, это было «добрый вечер».

Я подошел к госпоже Грант. Небольшая, коренастая, Джулия Дент Грант — женщина простая с виду, глаза ее косятся друг на дружку, придавая лицу слегка озадаченное выражение, как будто один глаз недоумевающе вопрошает, почему второй смотрит на него так пристально. Точно такие же косящие глаза были у Джеймса Гордона Беннета-старшего, с той только разницей, что они были устремлены в небо.

— Я уже имела удовольствие познакомиться с вашей дочерью, княгиней, мистер Скайлер. — Она говорит слегка в нос и с довольно заметным южным акцентом (вообще-то она из Миссури), держится непринужденно.

— Вы были так добры, пригласив нас… — отвечал я учтиво и даже как бы слегка смущенно, чувствуя себя в этой комнате едва ли не предателем.

— Я также знаю, что вы оба более чем добры к моим друзьям генералу и госпоже Белнэп. — Это было сказано твердо и громче, чем следовало. Я посмотрел на президента. Он услышал и остался недоволен. Жестом всадника, передающего вожжи лакею, он направил гостя, который его приветствовал, к госпоже Грант, заставляя меня уступить ему место.

— Ты помнишь полковника Клейпула? — громко сказал президент, и полковник быстро оттеснил меня; госпожа Грант его помнила.

Вот и все о моей первой встрече с самым знаменитым генералом в мире. Должен сразу же сказать, что Грант произвел на меня не такое сильное впечатление, как Эндрю Джексон, чью руку я пожимал когда-то в этой же самой комнате. Я обнаружил в Гранте весьма странное, глубоко укоренившееся качество (да, я помню, что сказал Готорн о своем старом друге президенте Пирсе: он «глубок, глубок, глубок», хотя, конечно, Пирс был трижды поверхностен). Если Джексон был блистательный аристократ прерий, необычайно довольный собой и своим местом в истории, то Грант не глубок, но загадочен. Его мрачное, обиженное лицо резко противоречит уверенному голосу, быстрым умным глазам, которые одновременно привлекают и гонят прочь — печать военного гения, который почему-то не трансформировался в политический, как должно было произойти, потому что генералы вопреки легенде просто по характеру своей профессии отлично разбираются в политике.

Нас повели к столу. Государственная обеденная зала отражает вкус госпожи Грант: кошмарно богатая, витиеватая, сумеречная.

Мы сидели за огромным подковообразным столом. Мне досталось место более чем скромное. Справа от меня была жена французского дипломата (знамение судьбы?), слева — госпожа Гарфилд. У нее звучное имя Лукреция; эта властная женщина весьма привлекательна, рыжие волосы высоко взбиты вопреки преобладающей моде.

— Я уже встречала княгиню, — призналась она, когда нас медленно обносили громадными блюдами из кованого золота и чеканного серебра; всего было двадцать пять блюд и шесть марок хорошего вина. — В доме бедной Киски Белнэп.

— О да, Эмма мне рассказывала, — солгал я. Удивительно, насколько скрытна моя дочь. Хотя мы разговариваем обо всем и вся вполне откровенно, я то и дело с изумлением обнаруживаю, что она тайком от меня обедала у Бельмонтов или, скажем, болтала с Лукрецией Гарфилд у Белнэлов. Эмма легко хранит секреты, я этим даром обделен. Она сама секрет, а я весь как на ладони.

— Конечно, я спросила ее, знакома ли она с бедняжкой Кейт Спрейг. — У гордой Лукреции, похоже, все женщины — бедняжки.

— Да, Эмма часто виделась с Кейт в Париже. Я же с ней едва знаком.

— Какое падение для нее. — Госпожа Гарфилд не могла скрыть своей радости по этому поводу; она совсем оживилась (тут я ее понимаю), когда подали мои излюбленные мэрилендские крабы. Она тоже питает к ним слабость.

— Потребовались годы, чтобы я решилась взять в рот первого краба. В Огайо не знают, что это такое. — Она съела краба целиком, с панцирем и клешнями, и продолжала: — Я всегда так ревновала Кейт, что просто не могла находиться в одной с ней комнате.

Редкостное признание. Ревность — чувство, в котором не признаются обитатели политических и социальных вершин.

— Знаете ли, генерал Гарфилд был протеже ее отца, председателя Верховного суда Чейза. Мы все из Огайо, и, разумеется, не секрет, что до того, как мой муж на мне женился, он сходил с ума по Кейт, такая она была в те дни хорошенькая, хотя генерал и говорил мне, что нос у нее чересчур курнос. Наверкое, он просто хотел меня утешить. Она была самой настоящей королевой Вашингтона от линкольновских времен до паники; потеряв всё, она вынуждена была уехать в Европу. — Радость от того, что кто-то другой разорился, очевидно, имеет всеобщий характер. Аарон Бэрр весь просто сиял, когда узнавал, что очередной основатель Соединенных Штатов вчистую разорился.

— Не всё. — Я коснулся существа дела. — Она приобрела сенатора Конклинга.

От этой реплики паруса Лукреции слегка обвисли, но уже вскоре снова наполнились ветром.