— Иными словами, романист?

— Malgré vous[49].

— Согласен, барон. Абсолютно точной истории не существует. Когда я пытался писать о парижских коммунарах — а я сам был очевидцем событий, — я редко мог точно установить даже то, кто и кем был убит.

— Но согласитесь, джентльмены, происходит процесс просеивания. История выуживается из множества противоречивых свидетельств. Мы знаем, что президент Линкольн был убит, а генерал Грант командовал армией Соединенных Штатов.

— Однако никто не знает, ни под каким именем Ахилл прятался среди девушек, ни слов песен, какие пели сирены. Если простит меня Скайлер, я истории предпочитаю литературу, особенно если действующие лица и в самом деле некогда существовали, ну, скажем, Александр Великий.

— Не могу согласиться, — сказал я, подумав о романах Дюма: я их не переношу. — Мне всегда хочется знать правду, если она кому-то доступна.

— Но правды никто не знает, кроме самой исторической личности, которая чаще всего склонна ко лжи.

— Но, — сказал Гарфилд, — у нас есть письма, дневники, газетные вырезки…

— Дорогой генерал, есть ли в Соединенных Штатах газета — кроме «Нью-Йорк тайме», разумеется, — чьим сообщениям вы верите?

Гарфилд оценил иронию и засмеялся:

— Ну, если будущие историки станут читать только «Таймс»…

— У них создастся впечатление, как, впрочем, и у болгарского посланника, — быстро добавил барон Якоби, — что администрация Г ранта была выше всяких похвал и не знала даже такого слова, как «коррупция». А что касается писем и дневников, то разве кто-нибудь говорит о себе правду?

— Для меня вы чересчур циничны, барон, — сказал Гарфилд, человек не менее циничный, но в открытой и приятной американской манере.

— Я бы всех историков бросил в костер, кроме Скайлера и древнего баснописца Ливия…

— Но как же тогда постичь прошлое?

— С помощью Данте, Шекспира, Скотта и других писателей.

— Но история Шекспира не всегда точна.

— Зато характеры его всегда правдивы. Впрочем, если вы хотите знать, какими на самом деле были Юлий Цезарь, Джеймс Блейн или наш очаровательный Джеймс Гарфилд, посмотритесь в зеркало и внимательнейшим образом изучите то, что в нем отражается.

После ужина я сидел с Нордхоффом в фойе «Уилларда» и рассказывал ему то, что услышал про Блейна от Гарфилда.

— Очень умно, — был его приговор, который послышался мне среди довольного тявканья.

— Значит, Блейн оказал трем железнодорожным компаниям какие-то услуги?

— Услуги! Да он у них в кармане. И у Фишера в кармане. Когда Блейн продал своим друзьям все эти закладные на дорогу Литтл-Рок — Форт-Смит, Фишер преподнес ему в подарок закладные на отчуждение земель стоимостью сто двадцать пять тысяч долларов и упомянутые закладные дороги Литтл-Рок — Форт-Смит на пять тысяч долларов.

Еще я узнал, что Блейн использовал свое влияние спикера палаты представителей для того, чтобы железная дорога Фишера получила от конгресса дарственную на важнейший участок земли.

— Он глубоко в этом замешан, — подытожил я.

— По самую макушку. Впрочем, в Вашингтоне ничего нельзя знать заранее.

— Гарфилд полагает, что за этим стоит Бристоу.

— «Стойкие» считают, что Бристоу — виновник всех неприятностей. Но если Блейн будет уничтожен, то отнюдь не из-за Бристоу. Дело в том, что впервые за много лет в палате представителей демократы располагают большинством, и они жаждут крови.

Кровь. Красная кровь. Я вспомнил о красной птичке на зеленой ветке, мое доброе знамение.

— Следовательно, Гарфилд хитрит, он хочет, чтобы я обнародовал сейчас эту историю, притом в его изложении.

— Да. Потому что тогда скандал разразится и утихнет до республиканского конвента в июне.

— Наверное, я все равно должен это написать.

Нордхофф задумался.

— Конечно, это пойдет нам на пользу — заручиться расположением Гарфилда. Да и вам тоже.

— Значит, я должен написать так, чтобы ублажить и Гарфилда, и Блейна.

— Да. А дальше вступаю я и день за днем буду сообщать убийственные подробности.

— Выходит, Блейну конец?

— Так должно быть, но он очень коварен и умен и пользуется здесь всеобщими симпатиями.

— Что же, позволить ему стать президентом?

Нордхофф находит ситуацию забавной.

— Увы, я не думаю, чтобы это зависело от нас с вами. Демократы выжмут из этого все возможное, желательно — накануне конвента. Вы несколько облегчаете его участь, публикуя статью сейчас. А насчет того, что он будет президентом… ну, знаете ли, Скайлер…

— Да, да, знаю. Он чересчур продажен.

— Разве этого недостаточно?

— Для американцев, видимо, нет.

— Вы слишком жестоки к нам. Я хочу, чтобы эти выборы стали утренним горном. Чтобы все пробудились от спячки. И мы можем это сделать — вы, я и еще кое-кто.

— Что сделать? Историю? Но ведь истории нет, — сказал я, провозглашая теорию барона Якоби, — есть только беллетристика разной степени достоверности.

— О чем это вы?

— Я хотел вам рассказать о забавном споре относительно истории, какой мы вели с Гарфилдом. Он уверял меня, что правду можно найти в старых газетах, письмах, дневниках. Затем он предложил мне написать историю Блейна, опубликовав в «Геральд» лживую версию, приготовленную им для печати.

— Но теперь вы знаете правду. А правда всегда выходит наружу.

— Дорогой Нордхофф, в данном случае я знаю только то, что вы называете правдой. Но вы можете ошибаться. А насчет правды, выходящей наружу, вы, думаю, заблуждаетесь. Впрочем, если вы и правы, кто может это проверить?

2

Джейми Беннет телеграфировал мне: «Ваша статья о Блейне обеспечивает выдвижение Конклинга и избрание Тилдена. Об этом говорит весь Нью-Йорк. Поздравляю». Пришло также весьма приятное длинное письмо от Джона Биглоу: «Час назад я был у губернатора, и он читал вслух нескольким друзьям ваши удивительные и сокрушительные разоблачения Блейна. Губернатор доволен и очень вас хвалил. В душе мы немного опечалены, потому что рассматривали Блейна в качестве кандидата в президенты, которого будет легко победить. Конклинга — несколько труднее, а труднее всего — Бристоу. К счастью, «стойкие» ненавидят Бристоу; Чет Артур даже позволил себе заявить, что Бристоу никогда больше не получит поста в качестве республиканца. Губернатор сказал: «Не думал, что ваш друг Скайлер станет создателем президентов!» Конечно, надо послушать еще, что ответит мистер Блейн».

Когда Биглоу писал это письмо, мир еще не слышал ответа Блейна. Но сегодня — 24 апреля — затравленный колосс республиканской партии поднялся в палате представителей и, попросив слова в порядке личной любезности, произнес одну из самых ярких речей в истории конгресса. Таково всеобщее мнение. Собственного у меня нет, потому что мне пришлось посетить дантиста и удалить коренной зуб. У меня все еще кружится голова от закиси азота, и правая щека, которая и без того уже многие годы не соответствует тому, что миссис Саутворт назвала бы «впалой», чудовищно распухла.

Эмма была на Капитолийском холме с Нордхоффом; после речи Блейна они пришли проведать меня. Я сидел, скорее возлежал в кресле-качалке. Нордхофф сразу же устроился за письменным столом, чтобы написать отчет в завтрашний номер «Геральд», а Эмма под аккомпанемент эпизодического лая Нордхоффа описала мне апофеоз Блейна.

— Он был неподражаем, папа! — Эмма возбуждена специфическим театральным действом Вашингтона.

— Ну и словечко! — сказал Нордхофф, продолжая строчить свою корреспонденцию.

— Он и в самом деле был неподражаем! Публика просто обезумела. Там были все.

— Кроме меня, — прошамкал я, еле ворочая языком.

— Бедный папочка! Я так и не спросила про зуб. Было больно? — Мы быстро исчерпали эту тему и вернулись к блейновскому спектаклю.

— Его голос дрожал. В один из моментов он даже разрыдался…

— Как актер, — заметил Нордхофф, продолжая писать фразу, которую, я уверен, он произносил. — Плохой актер.