Рождается корабль
Звенит Двадцатый век,
вплывая в новогодье.
На верфи, среди вех
в балтийском многоводье,
рождается корабль…
Над ним — из кранов арка.
Он смотрит сверху в рябь.
Прочна электросварка
на незаметных швах.
Ему семь дней без году.
Сегодня — первый шаг
со стапелей на воду.
Рождается корабль.
Он ледоколом будет.
Всей Арктики кора
ему подвластна будет.
Дадут тепло и ход
урановые стержни,
и разойдется лед,
покрытый пухом снежным,
оставит он как след
не ядовитый стронций,
а новой жизни свет
под ледовитым солнцем.
На корпус молодой
глядит с улыбкой детской
кораблик золотой
иглы Адмиралтейской.
И по пути на верфь
вдоль невского простора
сигналит: «Все наверх!»
любовь Невы — «Аврора».
Два спутника летят
к нему вокруг планеты
и первыми хотят
отметить новость эту!
Рождается корабль.
Я правды не нарушу,
когда скажу: не слаб
в него вложивший душу
советский человек —
монтажник или автор.
Он создал на Неве
одно из лучших завтр —
реактор жизни, где
стал — не бездушным катом,
а братом — на людей
работающий атом.
Я счастлив, что живу,
когда живым кристаллом
сбываться наяву
несбыточное стало;
что новый ледокол
уже водой обрызган,
что слово «далеко»
сошлось со словом «близко»;
что Партия, чью мысль
над миром поднял Ленин,
по льдам нас провела
на мыс Осуществленья.
В путь! Людям покажись!
Пусть Хиросима видит,
чье сердце любит жизнь,
чье — злобно ненавидит.
Советский человек,
твой подвиг благородный
спасает мир и век
от смерти водородной;
твой труд — надежный щит
рождающимся детям,
и вечный лед трещит
для счастья на планете!
А на Неве корабль
глядится в отраженье,
в похожий на Октябрь
день своего рожденья.
Джон Рид
Вот — Смольный институт…
Под меловым карнизом
уж сорок лет идут
столетья коммунизма.
И тут стоял Джон Рид.
И, кажется, опять он.
Блокнот его открыт.
Октябрь ему понятен.
Понятен дым костров,
понятен каждый митинг,
и Ленин — с первых слов
понятен, вы поймите,
американцы! Джон
нас понял с полувзгляда.
Такими вот, как он,
вам бы гордиться надо!
По-летнему раскрыт
его рубашки ворот;
сквозь патрули Джон Рид
проходит через город.
Толпою Летний сад
заполнен до обочин.
Садится самосад
он покурить с рабочим.
А рядом крик с трибун:
— Спасите Русь от хама!
Встал большевицкий гунн! —
ораторствует дама.
Через плечо пальто
и в Смольный, там — горнило.
Рид разобрался: кто
Керенский, кто Корнилов…
Америка! Твой сын
нас понял с полувзгляда.
Таким — как он один —
тебе гордиться надо!
Впервые в равелин
до камеры конечной
министров провели…
Насилие? Конечно!
Буржуев гонят вниз
ко всем чертям собачьим!
Но так начнется жизнь,
лишь так, и не иначе.
С насилия! С атак!
С дыр в красоте ампира!
Начнется только так
будущее мира.
Так думал и Джон Рид,
слагая строки скорые;
блокнот его раскрыт
на первых днях истории.
Америка! Твой сын
не подкачал, не выдал.
Из-за штыкастых спин
он солнце мира видел!
Что может быть ценней
души, не знавшей фальши?
А наши Десять Дней
мир потрясают дальше!
Суд
Здесь каждый вход, и свод,
и колоннады зданий,
и в римских цифрах год
напоминают ход
судебных заседаний.
Да, Ленинград — судья,
чье слово непреклонно.
Он судит, не щадя.
Строг Невский, как статья
Верховного закона.
По пунктам разобрав
процесс борьбы жестокой,
он рассудил, кто прав, —
издольщик или граф,
заводчик или токарь.
И он был прав, когда
был грозен, осажденный,
в дни голода и льда;
и от его суда
не скрылся осужденный.
Нельзя прийти лжецом
к колоннам Ленинграда,
ни трусом, ни льстецом!
Перед его лицом
во всем признаться надо.
И я пришел, и встал,
и все по форме сделал;
прошнуровал и сдал,
чтоб он перелистал
мое с тобою «Дело».
Вот первый лист любви
и правды светлоглазой;
и здесь не покривил
ни помыслом, ни фразой.
А это лист второй.
Он розов и надушен.
Но, как жучок порой
ютится под корой, —
жизнь точит равнодушье.
Но вот и третья часть…
Как может быть оправдан
позволивший подпасть
себе и ей под власть
к проклятым полуправдам?
И дальше — как ни тщусь
я вырваться из круга
обманных глаз и уст, —
осталась кража чувств
взаимно, друг у друга.
Итак, суди, судья,
с заката до рассвета,
суди по всем статьям,
по всей длине проспекта.
Воздай и ей и мне
за соучастье в краже,
суди, поставь к стене
объятья наши даже.
Ведь был же нам знаком
твой кодекс непреложный!
Пусть действует закон:
лжи место под замком.
Жить только правдой можно.
О, Ленинград, не зря
пришел я с делом личным!
Быть мелкими нельзя
перед твоим величьем.