Сначала казалось, что ничего из этого не выйдет. Даже не было уверенности, что мои веки действительно опущены, а глаза видят не просто какие-то свечения, которые в конце концов могут оказаться просто яркими картинками из моего воображения, — слишком желанными, а поэтому реалистичными и недостижимыми. Но вот свет задрожал, стал ярче, и даже что-то размытое мелькнуло где-то в его глубине. С этого момента я стал гораздо больше интересоваться возвращением куда бы там ни было и приступы апатии, желания отрешиться от всего и погрузиться в тишину посещали меня всё меньше.
Прошло ещё время, трудно сказать, сколько часов, дней или лет, но однажды я не просто смог без усилий слушать идущий рядом разговор и понимать его, но и с гораздо меньшей болезненностью, чем обычно, приоткрыл глаза, явственно увидев на светлом фоне два тёмных и живых образа. Что ещё удивительнее, один из них вскоре заколебался, подошёл, став исполинским, и обратился явно не к кому-то, а именно ко мне:
— Как вы себя чувствуете?
Я мысленно ответил, что плохо, но попытка расцепить ссохшиеся губы ни к чему не привела.
— Всё в порядке. Не утруждайте себя, скоро скажете всё, что только захотите… — ответил мне приятный хрипловатый баритон.
Потом такие встречи с монологами растянулись снова на неопределённое время и постепенно на смену пришедшим хрипам и невнятному бульканью из горла я начал выговаривать слова и связывать их хоть и в короткие, но понятные собеседнику предложения. Интересно, что временами то, что я говорил, опережало осознание, что именно мне хотелось выразить и, наверное, получалась полная нелепица. А временами я не знал, высказал ли всё целиком или часть осталась в моей голове сказанной про себя. Забавные, но неизменно раздражающие ощущения.
Самое же главное, я начал понемногу вставать и всё лучше видеть, хотя окружающее меня как-то не особенно радовало. Походило всё это на какой-то пансионат или больницу, широкие же решётки на окнах производили совсем тягостное впечатление, ассоциирующееся с дуркой, в которой я когда-то подрабатывал по ночам студентом. В палате, где я обитал, было ещё четыре занятые койки, на которых расположились молодые люди и один пожилой мужчина. В чём их недуг, оставалось для меня загадкой, а вот увлечение игрой в карты было налицо и позволяло мне с интересом наблюдать за бурей страстей, что, несомненно, очень скрашивало серые, скучные и нескончаемые часы. Несколько раз в день ко мне приходили женщины в белых халатах, которые что-то кололи и не переставали успокаивающими голосами убеждать, что со мной всё в полном порядке. Почему-то чем жизнерадостнее и откровеннее звучали их голоса, тем меньше во всё сказанное верилось. Однако я не торопился с вопросами и выводами, а хотел полностью прийти в себя и только потом начинать действовать, если, конечно, в этом была необходимость.
И вот однажды наступил, можно сказать, торжественный день — я смог достаточно уверенно самостоятельно встать и оптимистично ответить на осторожные вопросы о самочувствии. Выполнив нехитрые действия — пройти прямо, нагнуться, повернуться, я, похоже, убедил в этом как себя, так и высокого худощавого мужчину в старомодном пенсне и со смешно зализанной седеющими волосами лысиной. Все к нему обращались «доктор» или «Константин Игнатьевич». И хотя он, заговорщицки понизив голос, попросил звать его так, как мне кажется удачнее, я выбрал именно первый вариант.
— Ну, а как у вас, дорогой мой, со зрением? Есть жалобы? — Доктор аккуратно отцепил от носа пенсне и, смешно щурясь, отчего у него на лбу пролегла широкая складка, оказался со мной практически нос к носу.
— Всё в порядке. Правда, пока ещё словно небольшой туман остался.
— И это всего лишь говорит о том, что с глазами у вас всё в порядке! — рассмеялся Константин Игнатьевич, добродушно тыкая меня длинным пальцем в грудь. — Москва всё так же в дыму, да и гарью попахивает, доложу я вам, весьма нелестно.
Из этих слов я сделал для себя первый утешительный вывод: время, проведённое мной здесь, было совсем незначительным — ну, максимум месяц. Хорошо, значит ничего ещё не упущено. Но что именно? Произошедшее с трудом лепилось из наслоения каких-то колышущихся комков и, кажется, при каждой попытке выстроить всё в одну цепочку разлеталось в смешанный набор образов и мелькающих яркими вспышками озарений. При этом моя фантазия работала настолько ярко, что стоило мне попытаться что-нибудь представить, как перед глазами мгновенно формировалась не только яркая картинка, но и проигрывался целый ролик. Он быстро окунался куда-то в память и слишком уж сильно походил на настоящее воспоминание. Но таких моментов, к сожалению, было слишком уж много — вязких, неуверенных и постоянно мешающихся и причудливо наслаивающихся друг на друга. Иногда я ощущал себя самым настоящим золотоискателем на прииске, который скрупулёзно просеивает свой мозг, отделяя, как драгоценные крупицы, настоящее от фальшивого. Сколько же всё время оказывалось последнего, а в некоторых случаях настоящее золото было и невозможно отличить от подделки.
А на следующий день состоялась моя первая встреча с Константином Игнатьевичем в его кабинете, и от неё не только усилился сумбур в голове, но и появилось множество новых необычных вопросов.
— Итак, Максим Витальевич, я хочу с вами поговорить. Ничего такого, просто, если не возражаете, немного поболтаем по-дружески, совершенно неофициально… — сказал доктор, сцепив свои ухоженные пальцы в сложную фигуру, напомнившую мне чем-то фильмы про ниндзя, выполняющих боевые комплексы.
— Как вы меня, простите, назвали?
— Максим Витальевич… Или вы предпочитаете просто Максим?
— Честно говоря, ни так, ни так. Меня зовут Кирилл!
— Что же, охотно вам поверю. Значит, я что-то напутал. Извините, Кирилл, меня…
— Да ничего страшного, бывает.
— Ну так вот. Раз с этим неожиданным затруднением мы разобрались, то хочу у вас спросить о личном. Посоветуйте, пожалуйста. Скоро первое сентября, и моя дочь-старшеклассница, как принято, учится не то чтобы очень хорошо, но планирует поступать в престижный вуз. Как мне лучше поступить? Искать репетиторов на стороне, подъехать в это образовательное учреждение и разузнать о тамошних подготовительных курсах? Может, что-то ещё? — Доктор замер, выжидающе глядя на меня.
— Извините, но я не совсем понимаю, о чём вы…
— Кто же, Кирилл, кроме вас, не просто понимает, а знает, что и как лучше сделать?
— Может быть, вы что-то опять немного путаете… — После минутного молчания, я неопределённо пожал плечами.
— Кто же, по-вашему, лучше учителя меня направит в нужное русло? — рассмеялся Константин Игнатьевич и зашелестел лежащими у него на столе бумагами, извлечёнными из плотной жёлтой папки. — Вы же, если не ошибаюсь, уже почти пятнадцать лет учительствуете?
— Не хочу вас опять разочаровывать, но учителем я никогда не был…
— Ах, вот оно как. Неужели опять что-то здесь напутали? Знаете, люди иногда бывают настолько невнимательными, что готовы переставить с ног на голову самые очевидные вещи и не справиться даже с тем, что кажется верхом элементарности. Вам так не кажется?
— Да, наверное, бывает по-всякому, — согласился я, но червячок внутри со всей очевидностью твердил мне, что никаких случайностей и ошибок здесь нет, а напротив, имеет место какой-то новый коварный замысел. В чём он состоит, это только предстояло аккуратно выяснить.
— А что со мной произошло, доктор?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, как я сюда попал и вообще?
— А вы что же, ничего не помните? — Константин Игнатьевич откинулся на спинку скрипнувшего кресла, и в стёклах пенсне зловеще вспыхнули отсветы потолочных ламп.
— Нет, почему же, только всё как-то путается в голове…
— Ничего, ничего, Кирилл, всё у вас в порядке, а будет ещё лучше. Так, кое-что вспомните, и я, разумеется, помогу.
— Ведь с Максимом никакой ошибки не было? — сглотнув, спросил я, прекрасно понимая, что спорить здесь и что-то утверждать бесполезно: если это действительно психиатрическая клиника, то нужно действовать аккуратно и больше скрытно. Ведь упор на потерю памяти, несомненно, должен смотреться гораздо более здраво, чем утверждение, противоречащее взглядам окружающих на нормальность, пусть и сто раз правильное. Поиграем, ничего страшного в этом нет, зато, глядишь, скорее отсюда выберусь.