— Не путай одно с другим. Ты очень удачно выразился — насчет ограниченного и безграничного. Я считаю, что отвергая безграничное насилие Изия, мы не должны отказываться от ограниченного. В данных условиях другого выхода нет. В конце концов, давайте проголосуем. Я уверен, что с тобой никто не согласится. Ни один человек.

— Ну один-то человек со мной согласится, — улыбнулся Маран.

— Интересно, кто?

— Я, — сообщил Поэт из глубины своего кресла.

— Ну ты…

— И я, — бросил Лет, сидевший в дальнем углу.

Ила Лес повернулся к нему и стал рассматривать так, словно видел впервые.

— Я тоже согласен с Мараном, — заявил Дае. — Если мы решили, что путь Изия неверен, мы должны поступить с ним, как с неправильно проложенной железнодорожной веткой, то есть сделать на нем насыпь и поставить предупредительный знак. А не толкать наш поезд в болото, да еще бежать перед ним по гнилым шпалам с криками «Мы едем не туда!»

— Картинка, — усмехнулся Маран.

— Да, картинка, — раздраженно буркнул Ила Лес. — И не более того. А знаете, что я вам скажу? Если б на месте Марана был Рон Лев, он арестовал бы всю эту компанию и глазом не моргнул.

— Рон Лев тоже мог ошибиться. — Дан оглянулся. Дерзким оказался все тот же молодой парень, Дан уже успел выяснить у Поэта, что зовут его Свата и, несмотря на молодость, он командует строительством Бакнии.

— Великий Создатель! — воскликнул пораженный Ила Лес. — Ган, у этих молодых нет ничего святого.

— Молодые правы, — сухо заметил Ган. — Я полагаю, что надо действовать в соответствии с Уставом. Предъявить обвинение и созвать Большое Собрание.

— Ты соображаешь, что говоришь? — осведомился Ила Лес. — Так это Собрание вас и послушалось! По мне, созыв Собрания не что иное, как самоубийство. Лучше нам всем сразу взяться за руки и сигануть в ближайшее озеро!

— В любом случае, пренебрегать уставом не следует!

Маран кивнул.

— И я так думаю.

— За чем же дело стало? — спросил Дае.

— Есть одно обстоятельство. Мы можем, конечно, предъявить это обвинение на закрытом заседании Правления. Но я считаю… — он сделал ударение на этом «я считаю», — что мы должны сделать это публично.

— То есть?

— Через газеты, фонор, визор. И в основу положить сообщение Серта Гала.

— Как? И про два с половиной миллиона погибших? — голос пожилого мужчины с одутловатым лицом.

— Да. Тогда люди станут на нашу сторону, и участники Собрания не посмеют игнорировать общественное мнение.

Молчание. Молчание. Молча…

— А имеет ли смысл? — тот же пожилой мужчина… Начинается раскол, молодые против тех, кто постарше, подумал Дан. — Что нам это даст? Назвав такую цифру, мы вызовем у людей озлобление и недоверие, а если к тому же представим, как главных виновников, членов Правления, мы рискуем дискредитировать Лигу, правительство, может, даже идеи Большого Перелома!

— Что же ты предлагаешь? — резко спросил Дае. — Промолчать? Скрыть? Оплевать саму память о ни в чем не повинных людях, которых подмяла под себя эта чудовищная машина? Или представить… слово-то какое выбрал!.. как виновников, очередную партию невинных?

Точно, подумал Дан, молодые против старых…

— Нас не поймут, — сказал пожилой. — Не поймут. Не забывайте, большая часть этих людей происходит из аристократов. Двадцать лет Лига убеждала всех, что именно бароны губили страну, а теперь мы вдруг объявим, что они ни в чем не виноваты? Народ…

— Постыдись, Иса! — вдруг оборвал его Ган. Маленький человечек поднялся с места и неожиданно словно стал выше ростом. — Постыдись! Не успели мы приблизиться к власти, как уже обсуждаем, что говорить народу, чего не говорить, в каких дозировках преподносить ему правду. Но правда это не пилюли и не микстура, это воздух! Кто смеет решать, позволять или не позволять людям дышать?! — после каждого предложения он ударял кулачком по столу так, что все предметы на нем подпрыгивали. — Если нужно письменное постановление, я подпишу его вместе с тобой, — заявил он, повернувшись к Марану.

— Я тоже подпишу, — неожиданно подал голос Тонака. — Так будет справедливо. За подобные решения ответственность должны нести все.

— Ответственность меня не пугает, — сказал Маран ледяным голосом. Он слегка высокомерно откинул красивую голову, глаза его недобро блеснули… Неужели Марану показалось, что его заподозрили в трусости, подумал удивленный этой реакцией Дан… — Я готов отвечать за любой свой шаг. И собрал вас для того, чтобы узнать ваше мнение, а не для того, чтобы переложить ответственность на ваши плечи. — Он встал. — На сегодня все.

В тот вечер они чуть ли не впервые со времени возвращения Поэта и Дана собрались всей компанией. Вышло это полустихийно. Дану в этот день удалось наконец попасть в хозяйство Дае, чего он давно хотел, но обратиться к Марану не решался, опасаясь, что его интерес к военным тайнам может тому не понравится, он давно подметил у бакнов некое ревнивое отношение к подобным вещам… Правда, за Мараном такого не наблюдалось, но мало ли что… Однако Маран дал согласие, не раздумывая, более того, связался с Дае и попросил его прихватить утром Дана с собой. Дан увидел массу интересного, хотя полигоны бездействовали, и Дае сообщил ему, что работы над боевыми ракетами заморожены. «Нет денег?» — спросил Дан, вспомнив реплику Марана насчет того, что государство разорено, но Дан подтверждать его соображения не стал. «Не в этом дело, — ответил он сразу. — Денег не было никогда, и однако испытания проводились без перерыва в течение десяти лет. Людей заставляли работать практически бесплатно. Чтобы обеспечить поставки материалов, из деревни почти подчистую вывозилось зерно, а заодно молодые здоровые крестьяне. Нет, прекращение работ над ракетами — это как бы…» «Декларация о намерениях?» «Скажем так.» «И как на нее среагировали Дерния и прочие соседи?» — полюбопытствовал Дан. «Как Дерния, сказать не могу, но у нас определенно среагировали неоднозначно. Видишь ли, Дан, мы с Мараном участвовали в Большой войне… Кстати, наша дружба уходит корнями в те времена, мы с ним были вместе в группе глубокой разведки… и, между прочим, из десяти членов нашего подразделения уцелели только мы двое. Так вот, человек, рядом с которым умирали его товарищи, не может спокойно относиться к мысли о тысячах новых смертей. Но ведь далеко не все были на позициях. Рон Лев со своим дурацким освободительным походом уж точно. Как и Изий, Лайва и прочие сумасшедшие. Хотя, конечно, все эти представления о воинской доблести, боевой славе, победоносных сражениях как мериле национального достоинства бытовали всегда, и до Перелома тоже, после него их просто взяли на вооружение, удобно ведь. На военные приготовления можно списать все: и бедность, и голод, и тюрьмы, и расстрелы… Так что я не завидую Марану. Эту догму старательно культивировали тринадцать с лишним лет, поди теперь искорени ее»…

Вернувшись от Дае, Дан неожиданно застал Марана на квартире, тот зашел на полчаса передохнуть перед тем, как идти на открытие галереи стеклянной скульптуры в одном из уцелевших старинных зданий города. Дан уже знал о пристрастии Марана к этому виду искусства, самому Дану малознакомому, успел даже на днях выслушать от него целую лекцию на этот предмет, и лекцию весьма основательную, так что, естественно, пошел с ним, после двухчасового блуждания по залам они добрались домой уставшие донельзя, и Маран в служебный кабинет уже не вернулся, и что за совпадение, не успели они усесться у журнального столика и открыть первую бутылку карны, как пришел Поэт и привел с собой Дора, не появлявшегося у Марана очень давно — кузнецы-стекольщики были завалены работой, одни колонны для дворца Расти требовали всего ума, труда и фантазии, на которые только был способен Кузнечный цех. Ленивый разговор под музыку… Маран включил запись «фортепьянного» произведения, напомнившего Дану первое знакомство с Диной Расти и Леем… перескакивал с общих знакомых на книгоиздание, с обсуждения новой галереи и стеклянной скульптуры на колонны дворца… оказалось, что в сердцевину стеклянного бруса вплавлялся прут из сверхпрочного металла… Тут Дан на некоторое время отвлекся, зазвучал великолепный струнный оркестр, и он, заслушавшись, потерял нить беседы. Впрочем, скоро разговор заглох, Поэт поднял звук, и все замолчали… Скрипка, виолончель, контрабас… Дан явственно различал их голоса, теряясь в догадках, каким образом земные инструменты оказались повторены на Торене. Потом запись кончилась. Дан еще переживал ушедшее очарование, когда Поэт насмешливо заметил: