Дор внезапно возник за его спиной, выслушал слова Марана, кивнул, на робкую попытку Дана задать пару вопросов никак не отреагировал, торопливо извинился и исчез. Дан вздохнул и побрел обратно в Крепость по тревожно залитым светом переулкам с мелькавшими в арках и подворотнях расплывчатыми тенями.

Свернув на одну из центральных улиц, он ошеломленно остановился — навстречу ему шла самая настоящая демонстрация, колонна человек в пятьсот с портретами и транспарантами, на ближайшем Дан прочел «Не позволим уморить голодом население Вагры», а портреты… на всех одно незнакомое лицо… Дан наморщил лоб, потом догадался: Рон Лев. Несколько охранников шли вдоль колонны, не вмешиваясь и не мешая, Дан вгляделся — да, они были без привычных автоматов.

В Крепости царила неожиданная тишина, двор пустовал, только у ворот стояла двойная охрана и перед Центральным зданием усиленный кордон. Марана не было нигде, проискав битый час, Дан не нашел ни его, ни кого-либо из его доверенных людей. Так и не решившись ни с кем заговорить, он махнул на все рукой и пошел спать.

Дан стоял на Главной площади недалеко от трибуны.

Пространство площади уже не казалось огромным, оно было словно стиснуто ограничивавшими его строениями и не могло вместить всю массу стремившихся сюда людей, выплескивая ее в ближайшие улицы. Площадь волновалась, кипела, гудела. Сколько человек тут собралось — сто тысяч? Двести? Триста? Бесконечность. И над этой бесконечностью вздымался лес рук — вытянутые руки с растопыренными пальцами. Дан уже знал, что пальцы, сжатые в кулак — символ единства, растопыренные — раскола, несогласия, недоверия. Трибуна пустовала, но руки неутомимо выражали протест самой ее пустоте. Иногда они опускались, но через несколько минут, словно по невидимому сигналу, снова сотнями тысяч вздымались в воздух. Дан смотрел на это удивительное зрелище рассеянно, он уже успел наглядеться на подобные чудеса, хотя еще утром, когда к нему прибежал Санта… мальчик был необыкновенно взволнован, глаза его сияли, передав Дану, чтоб к полудню тот заглянул на Главную площадь, он умчался резво, как жеребенок… утром он и вообразить себе не мог, насколько широко развернулись события. Он вышел из Крепости на привычно пустое шоссе, но уже дойдя до первых домов, остановился в изумлении: он словно попал в другой город, куда подевалась безлюдная, будто вымершая Бакна? Улицы были заполнены толпами на всю ширину, все шли в одну сторону, туда же, куда и Дан, чем ближе к Главной площади, тем больше народу. На площадь он еле пробился, буквально протиснулся сквозь тесную стену людей, пробрался поближе к трибуне и теперь стоял и ждал, как все.

В голове у него был сумбур. Отрывки бесчисленных впечатлений последних двух дней, непонятные ему самому мысли и чувства… Постепенно ему становилось ясно, что он не только не способен принять участие в происходящем, но и толком уследить за ним и определить свое к нему отношение. В чем дело? Сто лет спокойной жизни — и необратимо утрачена способность мобилизовывать ум и силы в критических ситуациях? За эти два дня он видел Марана урывками, вот тот был напряжен, как струна, казалось, тронь его — зазвенит… Наблюдая за теми эпизодами, которые удавалось увидеть, Дан моментами впадал в панику, ему казалось, что Маран действует отчаянно, он распоряжался чуть ли не открыто, все делалось буквально под носом у Изия и его присных, Дану риск представлялся не только непомерным, но и неоправданным… Или дело в непривычке? Может, его восприятие искажено тем обстоятельством, что сам он вырос в обществе, где риск низведен до минимума?.. Но ладно риск — а доверие? Его поражало, насколько безоглядно Маран доверял тем, кого он называл своими людьми, ведь достаточно было одного предателя, и рухнуло б не только его безумное предприятие, полетели бы сотни голов… он, Дан, выросший в атмосфере спокойной веры в людей, здесь, в этой дикой стране, настороженно присматривался к каждому… Может, он просто боится за свою жизнь? Как же так, он ведь никогда не был трусом? Неправда, если он и боится за жизнь, то не свою…

Его раздумья прервало произнесенное за его спиной знакомое имя.

— Слышал? Отдан приказ об аресте Поэта.

— Аресте! Говорят, Изий велел доставить его в Крепость живым или мертвым.

— Подавится он, ох подавится! Поэта ему не проглотить…

— Интересно, это правда?

— Насчет Мауро? Думаю, что да. Поэт не станет лгать.

— Его самого могли обмануть. Ввести в заблуждение. И потом, нужны ведь доказательства…

— Когда судили Мауро или Тонаку, мы не требовали доказательств. Развесили уши.

— Мы были моложе и доверчивее.

— А не глупее?

Дан хотел было обернуться и взглянуть на беседующих, но тут раздались аплодисменты… нет, не аплодисменты, разрозненные хлопки, да и те сразу смолкли. Дан невольно вспомнил День Большого Перелома.

— Гляди-ка, явился-таки! — удивленно воскликнул один из собеседников за спиной Дана, и Дан мысленно согласился с этим восклицанием, он не ожидал, что Изий рискнет показаться разбушевавшемуся… хотя нет, это слишком, неожиданно вышедшему из повиновения, скажем так, народу. Видимо, он надеется, подумал Дан с издевкой, явив горожанам свой божественный лик, тут же усмирить волнения?

Как бы то ни было, выбравшись из незаметной двери в глубине трибуны, Изий вышел к микрофону, и вслед за ним потянулись его сотрудники — язык Дана не повернулся выговорить слово «соратники». Он стоял настолько близко, что видел, как Изий облизывает губы, словно не решаясь заговорить, потом тот набрал в грудь воздуху, но вдруг, по тому же неслышному сигналу, над морем голов снова взметнулся частокол рук с растопыренными пальцами — отказ в доверии. Дан опять вспомнил День Большого Перелома. Неужели это тот же народ? Может, и нет, может, тогда на площади стояли и вопили приветствия аппаратчики Лиги, а сегодня… Сегодня здесь все желающие. Другие люди? Но ведь все не могут быть другими, конечно, многие присутствовали и тогда, и сейчас. Так что же, тогда они думали иначе? Или так же, но тогда они не смели, а сейчас смеют — почему? Может, им придает силу упоительное ощущение единства, единство растворило страх?

Изий был бледен. Видимо, народ повел себя непредсказанно, подумал Дан с усмешкой. За его спиной раздался злорадный шепот: «Привыкли к овациям, десять лет ничего другого не слышали и уверились, что и не услышат… Думают, они там — правящая династия и хранители веры, а народ — гретое стекло, из которого что захочешь, то и вылепишь… Шиш!» Неожиданно Изий наклонился к стоявшему рядом коренастому мужчине в темно-зеленой форме, Дан уже знал, что темно-зеленый цвет отличал Наружную Охрану от Внутренней, проще говоря, это была армейская форма, военный проговорил несколько слов в маленький блестящий цилиндрик, по-видимому, какой-то вариант радиотелефона, буквально через минуту из-за опоясывающих площадь зданий показались два ряда темно-зеленых комбинезонов, двинулись навстречу друг другу и сошлись позади толпы. Предали! — торопливо подумал Дан. В этот миг на трибуне появился Маран. Лицо его было непроницаемо, он только обменялся взглядом с крайним из выстроившихся в глубине трибуны охранников и застыл, однако Дану этого оказалось достаточно, чтобы всмотреться и узнать Мита, а затем и других своих учеников, стоявших вперемешку с прочими охранниками, ему незнакомыми. Последним в цепи стоял юный Санта… Юный, юный… Сколько же ему лет?.. И сколько лет самому Марану? Дан прикинул. Во время Перелома Марану с Поэтом было, надо понимать, лет по восемнадцать-девятнадцать, от силы двадцать, продолжительность года здесь примерно такая же… ну да, Марану с Поэтом приблизительно столько же, сколько и ему самому, тридцать один-тридцать два, пусть тридцать три… Дану стало неуютно. Что он… ну получил образование, стал астрофизиком и… Что он еще успел? Объездил родную планету, как все, уже в школе, побывал мимоходом еще на двух… турист, зевака! А дело, какое он сделал дело? Поработал полгода на базе? Медленно, томительно медленно взрослеем — слишком долго живем? В чем причина, в старении цивилизации? Или просто он сам инертен и пассивен по натуре?