Всеми владели забытые некогда чувства гордости за своих и вины от того, что всё идёт совсем не «цивилизованно». Каждый, отдельно взятый светлый был готов пригласить тёмного, но толпа сбивалась с этого гуманизма и шла защищать границы своей колонии. Тёмных оказалось слишком много, и чем больше их прибывало, тем сильнее нарастало недовольство.
Дом Четырнадцатого и Двести-сорок-второй пережил бурю, хотя стёкла потрескались и пропускали дождевую воду. Девушка с малышом не пострадали.
Сам Четырнадцатый пришёл на рассвете, хмурый и уставший. Почти ничего не говорил, поднялся наверх, заперся там. Не впускал и почти не отзывался. Она не настаивала, предпочтя худой мир доброй ссоре.
Маленькая приходская церковь, каких в Европе много. Было много, когда член Святого Ордена, командующий несколькими сотнями рыцарей Йорген Норберт навсегда покидал эти старые католические страны.
Сейчас, перед отъездом он молился, уезжая бороться за идею. Но не насаждения религии, а культурного обмена. Именно он, наученный светлыми эльфами, стоял у истоков банковской системы. Именно он скупал на Востоке книги и отправлял их в Европу.
Эльфы умело и практично управляли делами Ордена, и Йорген был шокирован, узнав, что в их мире не существует войн, религии, денег и книг. Даже у дикарей Алтая происходили стычки, ритуалы, товарообмен, мифотворчество… Ему казалось, что эльфы всё это уже пережили, и они смотрят на человечество, как на дикого зверя в клетке. Изучают, кидают подачки, устраивают войны и наблюдают, что получится.
Иногда рыцарь думал, что без этих циничных хитрых тварей жилось бы намного проще. И без тёмных, и без светлых…
«Впрочем, — одёргивал он себя, — кто знает, что человечество может натворить самостоятельно, без контроля».
Эти воспоминания и размышления мутной чередой неслись в похмельной голове старого Йоргена, благодарного эльфам и «серым» людям за тёплое место, власть, признание, спокойную жизнь сытого управленца.
И разрушения такой жизни он никак не хотел замечать:
— Надежда умерла? — возьмём нового Властителя из Ближних;
— Подземные объявили войну? — серые ушли в горы, где драться проще;
— Умер Вильхельм? — так нечего было быть таким набожным занудой и надоедать, когда не просят; может, именно из-за него с Тель ничего не вышло…
Внезапно Йорген вынырнул из раздумий из-за скрипа двери. На пороге стоял Якоб с двумя кубками. Приветливо улыбался и, войдя, толкнул ногой дверь. Получилось слишком сильно, дверь со стуком врезалась в косяк и приоткрылась вновь. Внезапный сквозняк по анфиладе тронул и противоположную дверь к Мартину.
Йорген вздрогнул и за мгновение решил, что не будет пить принесённое вино, если Якоб сейчас аккуратно закроет хотя бы одну дверь. Третий не сделал этого. Первый слегка расслабился.
— Я принёс тебе похмел, брат. Вчера было жарко. И мне показалось, очень пыльно, но я не помню.
Йорген долго смотрел на кроваво-алое вино. Якоб молча отобрал у него кубок, отхлебнул и вернул.
«Не проглотил или принял противоядие», — Йорген снова взглянул на вино, обернулся к окну, буркнул: «Хочу воды», — грузно поднялся, направился к кувшину. Напившись, вернулся.
Якоб отпил из обоих кубков ощутимое количество вина. Вновь протянул один Йоргену, прищурился:
— Боишься, что ли?
— Нет, конечно. Хотел воды. — Ни тени сконфуженности.
— Я бы на твоём месте боялся…
— У тебя есть сведения, что кто-то хочет меня убить, — по-прежнему непроницаемое лицо, прозрачные глаза говорят лишь о лёгкой заинтересованности.
— Да. Один из Приближенных, Четырнадцатый. Раньше мы звали его Генрихом… — Третий выжимал хоть какую-нибудь реакцию.
— А, этот тот, кого крестил почивший Вильхельм? Его последний оруженосец? — Даже глаза успокоились.
«Не видит угрозы в Приближённом, вспоминает, как до него добраться, чтоб убить первым», — Якоб зевнул, подтверждая безопасность Генриха.
Зевок оказался заразным, Йорген тоже не выдержал и сладко, с громким «а-авом» поддался искушению. В этот миг по зубам пробежало что-то твёрдое и тяжёлым холодом упало на язык.
Якоб вложил в рот Йоргену его амулет сна.
Огромный католический собор. Пустой. Поглощающий. Давящий величием. Своя душа кажется маленькой и незначительной в этом мире исполинских статуй, икон и витражей. Готические соборы призваны устрашать и подавлять мощью. В этом мире и времени не было человека, лишь Святое и Божественное. Смертные — слишком низки, жалки, слишком грешны уже самим фактом зачатья. Вся жизнь состояла в стремлении замолить этот первородный грех и не совершать новых. Или замаливать и их…
На Йоргена это величие и пустота подействовали угнетающе. Он принялся осматриваться, двигаясь к алтарю между рядами скамеек. Они убирали лишь немного пустого гулкого пространства и в масштабах собора казались восточным ковриком с мелким ворсом.
Становилось совсем неуютно, и вдруг гулкую тишину скомкал тихий голос. Невидимый одинокий аббат принялся служить мессу.
Только голос, очень знакомый, но рассыпающийся эхом под своды собора. Чёрная тень мельком пронеслась перед первым рядом скамеек и застыла тёмной рясой перед алтарём спиной к Йоргену.
Слева от него стояла статуя Божьей Матери с Младенцем. Выполнена из бежевого камня и кажется живой. При приближении Йоргена статуя начала расти, черты лица её, доселе нейтральные, приобрели сходство с лицом Эстелиель. Один гневный взгляд, и вот уже снова на него кротко взирает Дева Мария. Ребёнок, прижимавшийся лицом к её груди, развернулся в желании взглянуть на единственного прихожанина.
Йорген застыл. У маленького Иисуса не было лица…
Шелест голоса аббата оборвался, эхом унёсся ввысь. Затем чётко прозвучало:
— Что ты видишь? Какой для тебя Иисус?
Йорген не мог найти силы ответить или хотя бы отвести взгляд от статуи. Он узнал голос священника. Это был Вильхельм… С нарастающим ужасом он наблюдал, как невидимые шипы впиваются в затылок, шею, спину аббата, становятся заметными под струями крови цвета густого вина.
— Да, я убил тебя, брат, я не рассчитал удара, я забыл о шипах, я думал только о греховном насилии над Тель… Да, я грешен, я грешен…
Он рухнул на колени в лужу липко чмокнувшей крови.
Этот звук стал последней каплей.
Первый Властитель, чьё имя Йорген Норберт, умер во сне от кровоизлияния в мозг.
Спавшего рядом Якоба выкинуло из сна, он задохнулся, но быстро взял себя в руки. Аккуратно вытянул из губ Йоргена амулет, вздохнул:
— Ты подвергся процедуре ареста и допроса. Вёл диалог со своей совестью, ибо Бог — это наша совесть, и Бог — лучший палач. Requiescat in pace.
Якоб отошёл к своей двери, картинно уронил кубки, которые грохнули об пол, расплескав остатки вина, и принялся звать на помощь.
Глава 40. Три клинка и голова Магистра
Грим прерывисто дышал, приглаживал спутанные волосы, в которых застряли щепки и сосновые иголки. Узкие вертикальные щёлки зрачков горели адреналином.
— Жить будет? — нотка презрения, нотка равнодушия, нотка радости.
— Если лечить. Но в замке. До замка — стазис… — ответила Тель.
— Поставим вопрос по-другому, — не унимался Грим. — Ты будешь его лечить?
— Конечно! — взорвалась девушка.
Колдун рыкнул, округлил зрачки, открыл дверцы машины. Усилием воли посадил Сайласа и Лорешинада на заднее сиденье. Запихнул растерянного Пашку вместе с клинками эльфа на переднее. Попытался вытащить стрелу из лобового стекла. Оно тут же начало рассыпаться дальше. Колдун оставил попытки, сжёг стрелу, сдул пепел и уселся на насквозь мокрое сиденье. Принялся заводить машину.
Первые три попытки не принесли результата. Грим матерился, белый Пашка пребывал в предобморочном состоянии, Тель было вовсе не до них.