В этот же момент молодой десятник то ли нарочно, то ли нечаянно уронил на голову нагнувшегося Хочбара пару тяжелых, схваченных железной скобой оглобель. Оглобли пришлись как раз на шею и сбили Хочбара с ног. Все, кто был во дворе, засмеялись. Хочбар тоже долго смеялся и, уже умывшись, взял за скобу оглобли, чтобы поставить на место, но вдруг неожиданно коротко и почти неуловимо для глаза ткнул ими в низ живота десятнику, и, когда тот завертелся, Хочбар поцокал языком и посоветовал не огорчаться, потому что десятник сможет теперь верно служить юному хану, когда у хана будет много жен.

— Хан будет доверять тебе, — крикнул он и пошел мимо притихнувших нукеров к воротам, не меняя доброжелательного выражения лица, и, шагнув за ворота и увидев наполненную людьми гудящую площадь, кивнул сам себе и сам себе сказал «хорошо». И, прикрыв глаза и грея на солнце лицо, стал слушать, как старый плечистый нукер, кланяясь хану и старикам и тоже улыбаясь всем своим темным дубленым и уж вовсе не улыбчивым лицом, объявил, что юный хан и гость поспорят сейчас, кто дальше плюнет. Лицо у Мусалава стало беспомощным. Опять заиграла музыка. Мягко кивали старики, Хочбар вышел на черту, плюнул и долго заинтересованно смотрел, куда долетел плевок. Плюнул и Мусалав и, не оборачиваясь, пошел назад, по дороге забрал у одного из нукеров длинную плеть и, проходя мимо, перерубил этой плетью дудку у музыканта. Потом повернулся и этой же плетью ударил старого нукера по голове так, что тот, охнув, сел на землю.

— Я выиграл в плевках, — крикнул Мусалав и засмеялся, — гость плюнул дальше, но я истратил больше слюны, — ты же не учел этого, собака, и представление, которое ты придумал, — он кричал это вроде нукеру, который все сидел на земле, — мне не подходит. Пойди и отдай ему свой кинжал, ну! — и он опять поднял плеть. Нукер посмотрел на хана и покачал головой, отказываясь.

Тогда Мусалав опять ударил его.

Нукер поднялся, потряс головой, с которой слетела папаха, посмотрел на хана и крикнул, что объявляется состязание в стрельбе из лука в мишень. На лбу у него вздулся рубец, бок был перепачкан, из черкески текла грязная вода. Объявив, он невидящими глазами посмотрел вокруг и, отряхивая мокрый бок, пошел к хану.

Из толпы мяукнули, так же как вчера, музыканты принялись играть как можно громче, заглушив остальные звуки.

Мусалав догнал нукера, отобрал кинжал, бросил его Хочбару и одновременно ударил Хочбара хлыстом по сапогам. Музыканты перестали играть.

Стало тихо. Было слышно только, как треплются на ветру ленты. Потом в толпе тихий голос мальчика вдруг длинно заговорил, расспрашивая о чем-то мать. Прокричал петух.

Хочбар поглядел на собственный сапог, на кинжал, который держал лезвием к себе, поглядел на хана прямо в круглые неподвижные глаза и стал расстегивать черкеску.

Тяжело шлепая по лужам, подошли нукеры, помогли обоим раздеться до пояса, одни унесли одежду, другие повели к хану и старикам.

В спину дул холодный ветер, весеннее солнце грело лицо и грудь.

Хан смотрел прямо перед собой, и, только когда двое натягивали Хочбару на лицо черную папаху, почти повиснув на ней с двух сторон, и папаха наползала уже на глаза, Хочбар увидел глаза хана и белые губы, которые он пытался сжать.

Потом папаха сдвинулась вниз, наступила чернота, и в этой черноте постепенно исчезли звуки. Все, кроме тяжелого собственного дыхания. Папаху сверху затянули веревкой, так что веревка стянула голову ниже ушей. В руку вложили кинжал, Хочбар нащупал острие и кивнул сам себе и так же кивнул, когда ощутил горячее солнце с правого бока и встал так, чтобы оно грело грудь. Он сунул свободную от ножа руку под мышку, мокрой от пота рукой провел по груди, животу и так сделал несколько раз, оставаясь неподвижным с опущенным вниз кинжалом, только шевелил огромной от папахи и веревки головой.

Мусалав шел зигзагом, что-то там казалось ему под завязанной его папахой, в это что-то он пытался воткнуть нож и каждый раз попадал в воздух. Потом на секунду он перекрыл солнце, влажный живот Хочбара оказался в тени, и, тут же ощутив эту тень, Хочбар отбросил нож и прыгнул, рубанув вниз, как колесом, своими сцепленными огромными ручищами, повалил его и прижал к земле.

Несколько секунд они еще барахтались, потом Хочбар вдруг сел на корточки, ножом Мусалава разрезал веревку на свой папахе и стал тянуть папаху наверх, постепенно открывая подбородок со следом веревки, потное лицо и бритую голову.

Кричали хамобатцы, гудел оркестр, воздух был свеж и необыкновенно приятен.

Столетний орешник на краю площади треснул под весом людей. Обломилась ветка, и тут же весь орешник стал распадаться на глазах, обнажая гнилую желто-черную сердцевину, оттуда неслись визги и смех. Мусалав, тоже потный и тоже со следом веревки на подбородке, посмотрел туда, потом на собственное отражение в небольшой лужице у ног, плюнул в это отражение и вогнал бы кинжал себе в живот, если бы сидящий рядом Хочбар не подставил ногу… Кинжал воткнулся в войлочную подметку. Оба попыхтели, вытаскивая его.

— У нас в Дагестане совсем не так много животов, — сказал Хочбар, — и среди них твой далеко не худший, хотя вчера, признаюсь, я думал по-другому… Я бы хотел иметь такого кунака, как ты, мы бы много говорили и, может быть, лучше поняли бы друг друга, во всяком случае ты меня, — Хочбар встал и так постоял, пока разломавшийся орешник и то, что там происходило, перестало интересовать площадь, и тогда крикнул. От громкого крика он закашлялся и, кашляя, подождал, пока стало совсем тихо.

— Казикумухский молодой хан во время поединка вел себя как воин и боец. Был отважен и честен. А если кто-нибудь считает не так, пусть выйдет и скажет об этом так громко, как говорю сейчас я, — он посмотрел туда, откуда мяукали, но было тихо.

— Музыканты, — крикнул тогда Хочбар, — мне кажется, что теперь вы можете играть громко с чистой совестью.

Хан махнул рукой, музыканты задудели что есть мочи, толпа закричала.

Через площадь они шли рядом, Мусалав чувствовал, как холодный ветер обдувает лицо, сердце в груди билось мощными толчками, и он почему-то вдруг пожелал отдать жизнь за этого огромного гидатлинца с длинными, как у обезьяны, руками и даже хотел сказать что-то в этом роде, потом испугался, что Хочбар говорил о нем не всерьез, и тоже захотел спросить, но не стал и лишь заставил себя придать суровое выражение лицу Ни о свадебном фаэтоне, ни о Саадат он не думал.

Хочбар по дороге что-то пробормотал, что Мусалав не слышал, только заметил, что Хочбар сам себе кивнул головой. Уже подойдя к хану, они увидели, что тот глядит в землю, что он строг и соглашается с почтенными старцами, которые, перебивая друг друга, горячо говорили о том, что полковник совершил ошибку и, не зная обычая гор, обидел гостя, а также, превратно все доложив хану, поставил всех в неловкое положение.

Полковник плюнул, повернулся и пошел к площади, кожаная желтая отполированная седлом заплата на его штанах поблескивала на солнце.

К вечеру праздничные ленты на столбе обвисли и еле шевелились… аул успокоился, площадь была пуста. Буза и грузинское душистое вино сделали свое дело, половина музыкантов спали на своих местах, лишь трое, ужасаясь сами себе, пытались играть. С очень близкого расстояния лицо у полковника было совсем рыжим и добродушным, пахло от него молоком.

— Даже если твою родину вот-вот зальет море, — мысли у Хочбара были крупными, казалось, их можно подержать на ладони, он поднял ладонь и посмотрел на нее, — ее нельзя было покидать. Я понимаю тебя, где найдешь такие горы, но все же?!

— Мою родину не зальет, — наконец выдавил из себя полковник и потряс перед носом Хочбара рыжим пальцем.

— Зальет, — успокоил его Хочбар, — если она ниже моря, не может быть иначе… Я бы проводил тебя, но, поверь, у меня такое важное дело здесь…

Мусалав, потный, разгоряченный, счастливый, что-то говорил, говорил в углу сотникам. Хочбар вышел во двор, в светлом еще небе появились звезды, лохматая могучая собака, мученически закинув голову, подвывала музыкантам, на крыльце плакал пьяный полковник. Хочбару было жалко его.