Хочбар вдруг напрягся и засвистел, но кровь сильнее полилась из разбитого носа.

— Если ты можешь жениться, то можешь и поднять саблю. Мужчина растет весь, а не по частям, а, Мусалав?!

И увидел, как фигура в белой узкой черкеске рванулась от фаэтона, через лужу побежала к воротам, как за ней побежала вторая фигура в такой же белой узкой расшитой черкеске, пытаясь перехватить и в первый раз ощутив, что побеждает, Хочбар улыбнулся, прижал разбитую кнутом голову к столбу и прикрыл глаза. Так, прикрыв глаза, скрючившись, слушал, как звонкий голос вызывает его, Хочбара, на все виды боя и на смерть. Когда же посмотрел наконец вниз, увидел ханского сына уже без черкески, черкеска лежала на земле у столба, и кинжал был воткнут в столб, и тяжело старческой походкой бегущего от ворот хана. И ханшу, и еще каких-то испуганных людей, и, так же улыбаясь, глядел на нукеров, которые топорами принялись рубить столб под ним, и на молодого хана, который вырывал эти топоры. Когда столб накренился, Хочбар соскользнул пониже, чтобы не побиться совсем. Он упал вместе со столбом, стараясь, чтобы не придавило руки. На него навалились, подняли, поставили перед ханом, губы у хана побелели, а лицо стало такое красное, что Хочбар испугался, что хан сейчас умрет, и тогда ничего у него, Хочбара, не выйдет.

— С тебя сейчас сдерут кожу и без кожи повесят на воротах, — хану не хватало воздуха, чтобы кричать.

Хочбар кивнул на столб, лежащий теперь у ног, из столба по-прежнему торчал кинжал Мусалава.

— Это помешает тому, что видели и слышали все, — Хочбар говорил негромко и даже примирительно, — тебе надо как следует подумать, и совсем о другом, прости меня за совет, хан.

На него накинули ремни и потащили во двор. Уже из двора он слышал, как сотник крикнул, что уже темно и не время и чтобы люди расходились до утра.

Кто-то в толпе мяукнул, и старики и ханские сотники еще долго, гневно требовали, чтобы тот, кто мяукнул, и те, кто смеялся, вышли и показали лицо.

Этой ночью с Каспия подул теплый ветер, проносящиеся набухшие водой тучи часто проливались короткими дождями, всю ночь брехали собаки, и огромный растревоженный аул за всю ночь так и не отошел ко сну. Даже под утро, как бывает, когда в доме больной, часто открывались двери, обнаруживая неяркий свет, чувствуя тревогу взрослых, плакали дети. И хотя ханский дворец был погружен во тьму и светильники давно погашены, там тоже никто не спал.

В тишине скрипели двери. Уже начинался мутный рассвет, когда на галерее раздался крик и Мусалав в черкеске на голое тело и с кремневкой перепрыгнул со второго этажа во двор, две тени метнулись у коровника, одна, замешкавшись, выронила что-то, это что-то оказалось арбалетом с коротким железным болтом вместо стрелы, и Мусалав долго, едва не плача, кричал в темную теплоту хлева, что он знает, кто это был, что «тот, кто поднимет руку на моего врага, мой кровный враг на десять колен, потому что хотел меня опозорить…»

Но из хлева раздавался только шорох, Мусалав же не пошел лазить среди коров и барахтаться в сене. Погрозил отобранным арбалетом и выстрелил из него в землю на два метра вперед, подивившись силе удара, болт чавкнул и исчез в земле.

Хочбар сидел в яме. Постояв над ямой, Мусалав послушал, дышит ли он там.

— Иди спать, Мусалав, — сказал голос Хочбара из ямы, — я так думаю, больше никто не придет…

Голос помолчал и вдруг добавил, довольно хмыкнув:

— Кроме хана… Ему, я думаю, самое время…

Прибежала собака, завертелась у ног, нюхая решетку и ворча. Когда Мусалав поднял голову, над ним стоял хан. Хан тоже сел на корточки, пола расшитого халата поплыла в луже. И они посидели оба, отец и сын, поласкали собаку.

— Ты хочешь, чтоб я ушел, — сказал Мусалав, — но я прошу тебя не отсылать меня, — он поглядел хану в глаза и покачал головой.

И хан покивал, понимая, что тот не уйдет.

— И скажи, чтоб полковник и Али ушли из хлева и больше не прятались там…

Хан опять покивал.

— Хочбар, ты можешь есть, еда хорошая, — мягко сказал хан, глядя в черное отверстие, — зачем ты взялся за это дело, ведь вы с нуцалом враги…

— Нуцал обещал оставить Гидатль… Мы маленький народ и хотим жить свободно…

— Что ж, я понимаю тебя… Если б я был твоим соседом, я бы желал такого друга, — и хан мелко закивал, перехватив ставшие несчастными от унижения глаза сына, — ты не прав, Мусалав, могу я поговорить с гостем…

— Кунацкая у тебя хоть куда, — засмеялся голос из ямы, — хотя, пожалуй, почище, чем у нуцала, не так воняет…

— Нуцал сошел с ума, — хан собрал остатки самообладания и заговорил твердо, — он оскорбил моего сына, ты-то видишь — мой сын витязь, потом доверил дочь разбойнику, Хочбар, почему он доверил тебе свою дочь…

— Мне кажется, что он поступил правильно, — ответил голос из ямы, — ведь завтра я провезу ее через Кази-Кумух…

Собака лизнула в лицо, хан отпихнул ее так, что она взвизгнула, и посидел над ямой, не решаясь ни молчать, ни говорить, только открывая и закрывая рот.

— Иди спать, отец, — взмолился Мусалав, он говорил тихо, так, чтоб Хочбар не слышал. — Все, что ты говоришь — не то…

Но хан не вставал и все глядел в яму.

— Иди спать, хан, — сказал голос из ямы, — я понимаю, когда ты молчишь, вели покормить мою лошадь, принести мне скрипку и чистой воды… Нуцал был совсем не глуп, когда ты поймешь это, тебе станет легче… — потом голос вдруг засмеялся, покашлял и странно весело добавил: — Мы оба с тобой хотим, чтобы твой сын дожил до твоих лет, и оба должны позаботиться об этом. В ямах, которые вы, ханы, называете почему-то кунацкими, мне почему-то часто приходят особенно удачные мысли.

Мусалав вскочил и быстро пошел к дому, ударив по дороге о дерево арбалетом, стальная пружина еще долго зудела, пугая собак.

Этим же ранним утром, когда вороны стаями полетели кормиться на поля, Саадат парила ноги в горячей воде. Она кашляла и опасалась разболеться. Опять пошел дождь, вода с плоской крыши лилась в бочку под окном, потом к звуку льющейся воды присоединился еще звук, странный, похожий и не похожий на скрипку, и искаженно и сипло возникла та же мелодия, которую она слышала там, у отца, когда в яме на заднем дворе играл Хочбар.

В груди у Саадат сдавило, она прижала к груди подушку, но это не помогло, и тогда она велела Зазе не давать ей больше лепешек, потому что в Кази-Кумухе не умеют делать тесто. В груди все поднималась странная тревожащая боль, от которой было трудно дышать, Саадат плакала, грела грудь и живот подушкой и ругала казикумухское тесто. Заза же закричала, что не в тесте дело, что все гораздо хуже, что Саадат просто не понимает и что это у нее болит душа. Заза вырвала вату из бешмета и стала просить, чтобы Саадат заткнула уши и скрипку не слушала, и сама попробовала закрыть ей уши ладонями, но Саадат ее оттолкнула.

Заза от страха заплакала, она знала Саадат и боялась ее.

По замыслу устроителей, состязание должно было быть стремительным, кровавый поединок искусно и незаметно подменялся праздником для народа, потехой, веселой и легкой. Котлы с бузой стояли так, чтобы их мог видеть каждый. Вместо обрубленного накануне столба был врыт новый, только что окоренный, желтоватый и влажный. Привязанные к нему пестрые ленты бились на ветру. На площади, крышах, даже орешниках — всюду были люди.

Фокусник-перс показывал фокусы, хомабатцы в рванье и цветных масках на ослах, к которым были привязаны конские хвосты и приклеены лошадиные гривы, совкринские канатоходцы — все это для веселья, на которое хан не жалел денег.

Хочбар во дворе умывал грязные руки и лицо. Незаплывшим своим глазом он видел, что фаэтоны уже заложены, что женщины отжали и кое-как выправили скрюченные и размокшие от вчерашнего дождя ленты и навязали новые, что в кунацкой накрывают столы, что Мусалав в белой узкой черкеске, бледный, с синими кругами вокруг глаз гневно расспрашивает о чем-то старого нукера и пытается не выпустить из дворца двух зурначей. И гонит их пинками обратно.