И, наконец, глаза. Светло-карие, совершенно круглые, когда он говорил, их взгляд, будь он менее спокойным, можно было бы назвать «бегающим». Когда же он разглядывал какой-нибудь объект — но «разглядывал» — это не совсем точное слово, ибо его глаза не скользили по предмету плавно, а как бы прыгали: сначала движение головы, а уж глаза следовали за нею, — это была словно серия моментальных снимков. Если, к примеру, в поле его зрения попадал человек, он начинал с головы, потом быстро переводил взгляд на ноги. Смотрел он на тебя совершенно без всякого стеснения, с такой внутренней уверенностью, будто имеет право решительно на все, что это даже не казалось нахальством. Если ты пытался ответить ему тем же, он все равно никогда не отводил глаз, спокойно продолжая тебя разглядывать. Я ни разу не видел, чтобы кому-нибудь удалось смутить его.

Я все хотел взглянуть на него в одетом виде, но как-то не получалось. Войти в сауну можно было либо с улицы, либо через водолечебницу. Сначала попадаешь в раздевалку — три узких прохода между рядами шкафчиков, потом через стеклянную дверь — в душевую с бассейном, а оттуда дверь направо ведет собственно в сауну, налево — в комнату отдыха. Время сеансов в сауне соблюдается строго, а так как эти трое появлялись всегда чуть позже, а исчезали чуть раньше нас, я видел их уже только в душевой и, разумеется, раздетыми. Входили они всегда в одном и том же порядке, гуськом: первый (тот, что повыше) открывал дверь и держал ее, пропуская волосатого, а второй (что пониже) перехватывал, не давая захлопнуться, — очень сложная процедура, в которой в общем не было ничего примечательного, кроме того, что она повторялась всякий раз, когда этим трем надо было куда-либо войти или выйти: в сауну, из сауны; в комнату отдыха, из комнаты отдыха; и все это три раза за сеанс, а под конец опять в раздевалку. Ни разу волосатому не пришлось самому дотронуться до двери, однако и впечатления, что ее перед ним угодливо распахивали, не возникало. Ни разу он не вошел в помещение первым: его спутник (тот, что повыше), переступив порог, тотчас делал шаг в сторону, в это время второй, завершавший процессию, сокращал дистанцию. Цель и смысл этих действий заключались в том, чтобы всегда, шли они или стояли, сохранять между собой и волосатым расстояние в полшага. Почему-то все эти довольно сложные манипуляции воспринимались как нечто совершенно естественное. Это был ритуал, который не рождается мгновенно, по чьей-то указке, его невозможно отрепетировать, он возникает сам собой, как форма. Он естествен, ибо отражает природу общества. В это время я как раз занимался теоретическим исследованием и обоснованием роли формы и, надо сказать, с интересом наблюдал за тем, что происходило в сауне, ибо это подтверждало мою концепцию. Занимаясь проблемой различия между живой и омертвевшей формами, я взял для сравнения два сонета: один — принадлежавший перу Грифиуса, другой — Эмануэля Гейбеля; что же касается живой формы, то особенно богатый материал давала мне сауна, и в частности поведение этой троицы.

Если бы они входили в парилку долго и торжественно, это непременно вызвало бы возмущение остальных посетителей, ведь тогда дверь оставалась бы открытой долгое время, а это в сауне никому не прощается, тем более что недостаточно мощная печка нагревала парилку лишь до семидесяти пяти градусов, и мы неоднократно резко осаживали нахалов, пытавшихся широко распахнуть двери при входе, но эти трое не давали никакого повода для раздражения. Едва первый приотворял дверь, как волосатый уже оказывался внутри, а второй быстро прикрывал ее. Даже одному человеку трудно было бы войти быстрее. Вообще они очень строго соблюдали правила. Никогда не задерживались после сеанса — об этом я уже говорил, не шумели, не курили, не пили спиртного. Однажды волосатый — это случилось во время первого посещения — захватил с собой в парилку щетку для массажа, однако, увидев запрещающую надпись, не воспользовался ею, хотя рядом с ним никого не было. Он и в бассейн с холодной водой не нырял, если кто-нибудь находился поблизости, чтобы не обрызгать, — а уж это негласное правило нарушается очень многими; всегда перед бассейном принимал душ, что тоже соблюдается далеко не всеми. В бассейн он прыгал как-то по-детски, присев на корточки, подтянув колени и растопырив руки. Пока он плавал в бассейне, его спутники стояли один у одного, другой у противоположного края в такой бдительно-спокойной позе, что, пока он там находился, мы предпочитали держаться подальше. Однажды, правда, я решил спуститься по ступенькам в воду в тот момент, когда там плавал волосатый, и они мне не препятствовали. Дело в том, что он всегда плескался в бассейне довольно долго, дольше многих, потому что большинство, нырнув в обжигающе холодную воду, тотчас выскакивает. Я был, разумеется, далек от того, чтобы провоцировать эту троицу, просто я вышел из парилки, хотел охладиться и знал, что успею сделать это, не помешав волосатому. Поэтому я и спустился к нему. Обычно я всегда жду, пока бассейн освободится, и окунаюсь в воду, стоя на нижней ступеньке и держась за перила. Волосатый всегда оставался в ледяной воде некоторое время: прыгнув, как я уже говорил, с корточек, он несколько секунд находился под водой, потом, оттолкнувшись от дна, выныривал, выбрасывая руки над головой, снова погружался, и так несколько раз, постепенно приближаясь к струе льющейся в бассейн холодной воды, под которой, подставив плечи и спину, пребывал до тех пор, пока его губы не синели, после чего тем же манером, то погружаясь, то снова выныривая, подплывал к лестнице и поднимался наверх, навстречу пушистой махровой простыне, которую уже протягивал ему его первый спутник. Так вот, когда я спустился в бассейн, он как раз стоял под холодной струей и на лице его не было написано никаких чувств, кроме наслаждения; он плескался, как ребенок, и поскольку и я в этот момент испытывал нечто подобное, то на какой-то миг я забыл, кто он такой, и собрался было обратиться к нему. Даже не с разговором, а просто обменяться понимающими улыбками, восклицаниями, чем иногда и ограничивается общение людей, волею случая оказавшихся вместе. Возникает наивное, трудно формулируемое желание поделиться своей радостью с другим. Именно поэтому я, после того как окунулся в холодную воду, не стал сразу же выбираться из бассейна, а повернулся к волосатому и тут почувствовал за спиной такой взгляд, что тотчас оставил это намерение. То был взгляд, который чувствуешь кожей, пробивающий броню любой беспечности. Я обернулся и увидел, что второй его спутник (тот, что поменьше) стоял теперь фактически у меня за спиной в еще более спокойной позе, чем обычно: переместив центр тяжести на левую ногу, а правой упершись в каменную скамью, где посетители обычно оставляют свои купальные принадлежности. Он застыл, заложив руки за спину и выдвинув нижнюю челюсть, но я почти физически ощущал, что от скамьи отделилась невидимая тень и поместилась между мною и волосатым. Вдруг повеяло таким ледяным холодом, что я весь покрылся мурашками, но, вместо того чтобы быстро подняться по лестнице, зачем-то вновь соскочил в бассейн. В это время волосатый очень ловко поднялся наверх, завернулся в махровую простыню, и они в том же порядке — впереди, открывая дверь, тот, что повыше, позади второй, пониже, — направились в комнату отдыха.

Там волосатый обычно, также подчиняясь правилам, целенаправленно расслаблялся, но это уже явно не доставляло ему удовольствия, ибо он, не просто отдыхал, а изо всех сил старался делать это правильно. Через стеклянную дверь хорошо было видно, как он лежал на спине, вытянув ноги, скрестив руки под головой и закрыв глаза. Он старался лежать совершенно неподвижно, но проходило несколько минут, и он начинал разговаривать сам с собой — шевелить губами, морщить лоб; потом ловил себя на этих запрещенных действиях и некоторое время опять лежал спокойно. В комнату отдыха его обычно сопровождал первый, а второй в это время делал то, чего никогда не делали те оба, — мылся под горячим душем с мылом. При этом он явно испытывал такое же наслаждение, как волосатый в бассейне. Сначала он просто несколько минут стоял под горячей водой и только потом начинал намыливаться — от лысины до пяток, смывал пену, повторял ту же операцию второй раз, с той лишь разницей, что сильно растирался мочалкой, а затем в третий раз обрабатывал мылом те части тела, которые, вероятно, казались ему особенно грязными, всякие там закоулки между ног и архитектурные излишества. Этим можно было бы уже и удовлетвориться, но он, присев, повторял эту операцию и в четвертый раз. Душ он пускал такой горячий, какой, наверное, только мог терпеть, сопел от удовольствия, распаренное тело становилось багровым. Едва он выключал душ и прятал розовое мыло в мыльницу, отворялась дверь; из комнаты отдыха появлялись те двое, после чего все шли в парилку.