«Поговорю с ее мужем, так, пожалуй, будет вернее», — подумал я и от этой мысли снова воспрянул духом. Я пошел в гостиницу и съел вполне заслуженный ужин — какое-то холодное блюдо. Потом купил бутылку рома и отправился домой.

Фрау Траугот чинила во дворе курятник. Она оторвала три прогнившие доски и прибивала на их место новые. Я поздоровался, она опустила молоток, что-то пробормотала и взглянула на меня, вернее, мимо меня. Я собрался было пройти к себе, но ее вид вдруг вызвал у меня жалость: чуть согнувшись, она неподвижно стояла с молотком и гвоздями в руках, устремив взгляд на дюны. Мне захотелось сказать ей что-нибудь приветливое, я предложил ей свою помощь, но фрау Траугот ответила, что не смеет утруждать меня, и по тому, как она это произнесла, я окончательно убедился, что она из Богемии.

— Я с удовольствием помогу вам, фрау Траугот, — сказал я и, взяв у нее молоток и гвозди, начал приколачивать доски.

Хозяйка в растерянности немного постояла возле меня, потом внезапно спохватилась.

— Тогда я приготовлю вам чаю, — сказала она и медленно пошла на кухню.

«Она из тех, что даром ничего не возьмут», — подумал я, продолжая стучать молотком. Когда доски были прибиты, во дворе показалась фрау Траугот с подносом.

— Готово, — сказал я, положил молоток и, опередив хозяйку, распахнул перед ней дверь моей комнаты.

Она сняла с подноса чайник, стакан и блюдечко с сахаром. Я откупорил бутылку.

— На дворе прохладно, фрау Траугот, стаканчик грога вам не повредит, — предложил я, но она молча покачала головой и вытерла руки о фартук. Если она ждет мужа, сказал я, то я не хочу ей мешать. В ответ она снова покачала головой. Я придвинул ей стул и пригласил сесть, но она продолжала стоять.

— Ваш муж в отъезде, фрау Траугот? — спросил я.

Она молча в третий раз покачала головой.

— Умер он, — сказала она, помедлив.

Я прикусил губу.

— На войне, — добавила она и медленно повернулась к выходу.

— Подождите, фрау Траугот! — поспешно сказал я и с мягкой настойчивостью усадил ее, потом достал из чемодана чашку и налил рому в дымящийся чай.

Хозяйка неподвижно сидела на краешке стула, не решаясь притронуться к чашке; чтобы помочь ей преодолеть смущение, я попытался увлечь ее разговором о море и дюнах, но она продолжала сидеть, словно каменное изваяние.

— За ваше здоровье, фрау Траугот! — сказал я и поднял стакан.

Хозяйка неуверенно протянула руку, взяла чашку и отпила глоток, затем, помедлив, выпила до дна и, как бы оттолкнув от себя, поставила чашку на стол. Я налил ей еще и спросил, живет ли она здесь одна, и фрау Траугот сказала: «Да». Я спросил, есть ли у нее дети, и она сказала: «Мальчик». Я спросил, сколько ему лет, и она сказала: «Пятнадцать». Я спросил, где он, и она назвала районный центр. Я спросил, что он там делает, и она сказала, что ходит в школу. Больше я не знал, о чем говорить. Спрашивать о ее прошлом не хотелось, и я молча помешивал грог. Фрау Траугот продолжала неподвижно сидеть на краешке стула, и я мысленно обругал себя за то, что своим дурацким любопытством, этим роковым двигателем нашей профессии, смутил робкую женщину.

Я тут же принялся расхваливать красоту здешних мест и деревушки, сказал, как хорошо я себя здесь чувствую, а фрау Траугот повторяла свое: «Да, сударь» — и смотрела в окно на дюны; но вот она вдруг подалась вперед и тихо, чуть быстрее обычного проговорила:

— Если б только не вода, сударь, не вода, она еще всех нас унесет!

Внезапно я понял: ее сломил страх перед непривычным морем, вот откуда потухший взгляд и монотонная речь.

— Они хотят его приколотить, приколотить море гвоздями, вот мучение-то! — зашептала она опять, блуждая взглядом по колыхавшейся на дюнах траве.

Приколотить гвоздями море? Я ничего не понимал. Уж не помутился ли у нее рассудок? Она сидела передо мной на краешке стула, маленькая, поникшая, с простодушным, добрым лицом, искаженным страхом, со взглядом, устремленным в окно, за которым шумел ветер и колыхалась трава. Я внутренне содрогнулся. Но она, словно защищаясь, чуть приподняла руки и прошептала:

— Вода придет, сударь… Она отступит, разбежится и хлынет… Стенку-то уж прорвало и… — Женщина съежилась и умолкла, будто испугавшись, что накличет беду.

— Кто собирается приколотить море, фрау Траугот? — спросил я как можно спокойнее, но ответа не последовало. Она оцепенело уставилась в окно; я предложил ей выпить еще грогу, но она не взяла чашку. Мне хотелось успокоить ее, утешить, и я сказал, что в здешних местах спокон веку не было наводнений и не будет, что море никогда не затопит дюны. Однако я чувствовал, что слова мои напрасны: убеждать ее было все равно что пытаться расслышать шепот среди бури. Разговорами здесь не поможешь, надо что-то делать, надо избавить эту женщину от страха перед морем. Я как бы невзначай спросил, не переселенка ли она. Фрау Траугот медленно подняла голову.

— Вы ведь тоже, сударь, — тихо произнесла она и, когда я поинтересовался, откуда ей это известно, добавила: — Слышно ведь.

Я сказал, где я родился, а она, с неподвижным выражением лица, назвала свое родное село. Оно находилось в долине, по соседству с горной деревушкой, где я вырос.

Чем она занималась, спросил я, и она ответила, что работала в поместье. Далее я узнал, что ее муж тоже работал в поместье, потом его взяли в солдаты и в сорок третьем году он погиб в Африке, а осенью сорок пятого года она со своим пятилетним сыном приехала сюда, в Ц.

Все это она рассказала мне не по порядку, а отвечая на мои вопросы. Я спросил, есть ли тут еще переселенцы, и она кивнула и снова молча уставилась в окно. Видя, что больше мне ничего от нее не добиться, я извинился, что отнял у нее время; фрау Траугот, покачав головой, взяла поднос с посудой и вышла из комнаты.

На улице бушевала непогода. Ветер пригибал траву к земле. Всходила лимонно-желтая луна. Фрау Траугот, сгорбившись, прошла через двор, и я вдруг представил ее такой же сгорбленной на помещичьем поле. «Надо ей помочь, — подумал я, — увезти ее отсюда, от моря, пока она совсем не потеряла рассудка!» История ее жизни представлялась мне совершенно ясной: батрачка в поместье, целый день гоняют туда-сюда, пока не вымотается; недолгое замужество было, пожалуй, единственной светлой порой в ее жизни, потом мужа взяли на войну, и он погиб, а ей пришлось покинуть родную деревню; и вот одна с ребенком она очутилась здесь, у моря, у незнакомого ревущего моря, которого никогда прежде не видела, и это бушующее море породило в ее душе смертельный страх и сломило волю; да, надо помочь ей, пока еще не поздно и она не помешалась окончательно. Ее землякам было, наверное, легче освоиться на новом месте, ведь они не были одиноки, как эта женщина; и тут я снова увидел ее опустошенные глаза и снова вдруг увидел барона. Вот он сидит в кресле с бокалом вина в руке, положив ногу на ногу, а на его поле, согнувшись, работает эта женщина; я вспомнил, как мы чокались с бароном, потом увидел себя солдатом армии, которая двинулась, чтобы покончить с сосуществованием народов, и я стиснул руками голову. Отныне судьба этой женщины интересовала меня не меньше, чем моя собственная.

На следующее утро я отправился к бургомистру. В конторе его не оказалось. Он ушел на строительство мола, сказала мне секретарша, — это, если идти по берегу, километрах в двух за обрывом. Я поблагодарил ее и отправился в путь. Ветер переменился, он дул сейчас в сторону моря, тесня от берега сопротивляющиеся волны. Клочья облаков сновали в небе, на зеленой отмели искрилась шипучая пена. Я попытался вообразить, что случилось бы, если бы ветер снова переменился и опять загрохотал прибой; я попытался взглянуть на это потухшими глазами фрау Траугот и увидел ревущее море и отверстые пасти драконов, из которых струилась ядовитая слюна. «Почему до сих пор ей никто не помог? — подумал я с возмущением. — Неужели они не видят, что эта женщина до смерти напугана, что она чахнет от страха!» Бургомистра деревни я представил себе этаким бюрократом, который равнодушно взирает на людей и не понимает ни горестей их, ни радостей.