Долго стоял я так, глядя на море, и пытался понять закономерность, с которой меньшие волны сменялись большими, но не уловил ритма в их чередовании, хотя чувствовал, что какой-то ритм здесь, несомненно, есть. Натиск моря нарастал от волны к волне, завершаясь двумя-тремя мощными ударами, и опять спадал до слабого прибоя; самым могучим валом оказывался то седьмой, то восьмой, то девятый, иногда пятый или шестой и даже одиннадцатый или двенадцатый, а потом вдруг, нарушая всякий порядок и очередность, откуда-то налетала громыхающая лавина и погребала под собой глухо ропщущие мелкие волны. Да, какой-то ритм здесь, несомненно, был, но уловить его я не мог, все повторялось через определенный промежуток времени, но чем измерялся он — днями, неделями, а быть может, годами или столетиями, кто знает? Не стоит ломать голову! Я подвернул штаны, снял ботинки, носки и шагнул в море. Вода была холодной, вода была соленой, отменно холодной и соленой; пахло солью, дул свежий ветер, сизо-стальное небо низко-низко висело над морем, почти накрывая его, и катились волны, одна за другой.

В эту минуту я был совершенно счастлив. Я двинулся вдоль берега к валунам, тускло поблескивавшим в прибое. Позади них вертикально, как по отвесу, поднималась желтая круча; в ней я увидел трещину, из которой сочилась охряная струйка: от бешеных ударов моря глинистая стена треснула и глина мелкой крошкой сыпалась вниз. Меня обдало брызгами, я вернулся на дюну, обулся и пошел к автобусной остановке. Чемодан мой, разумеется, стоял на месте, там, где я его бросил, да и кто его здесь украдет! Я огляделся: между дюнами и шоссе стояли крытые камышом дома с зеленеющими садами; по другую сторону шоссе, на лугах, перерезанных канавами, паслись коровы — тучные, с лоснящимися боками; поодаль виднелся огороженный выгон, камышовые заросли и снова выгон, тянувшийся до самого горизонта.

Возле автобусной остановки расположились фотоателье, кооперативная лавка, небольшой магазин хозяйственных товаров, за ним гостиница, а дальше, почти на выгоне, пекарня. Я спросил, как пройти на Цвеенхаген, 6, — это где-то за рынком, — к фрау Термине Траугот, которая сдавала комнату приезжим по направлению из туристического агентства. Кондуктор автобуса указал на одноэтажный, крытый камышом бревенчатый домик, стоявший между шоссе и дюнами; стену его увивали розы, а на коньке крыши, торчали крест-накрест две лошадиные головы, вырезанные из дерева, — настоящий старый рыбацкий домик у моря. Самое подходящее для меня жилье; вряд ли оно сулило комфорт, но я не искал его. От предложения туристического бюро — поехать на известный приморский курорт, где можно было жить в отеле, — я отказался и попросил устроить меня на частную квартиру: я мечтал о маленькой тихой комнате вблизи моря, и этот домик вполне отвечал моим желаниям.

Забрав свой багаж, я вошел в дом и очутился в квадратной прихожей. Справа, за дверью, что-то зашуршало, задвигалось, потом дверь отворилась, и я увидел маленькую женщину лет пятидесяти; встав на пороге, она молча воззрилась на меня.

— Вы фрау Термина Траугот, если не ошибаюсь? Принимайте первого курортника, — сказал я, а маленькая женщина неподвижным взглядом посмотрела мимо меня и, медленно вытирая руку о грубый фартук в серо-голубую полоску, тихо ответила:

— Да.

Вынув из кармана фартука ключ, она кивнула мне и молча вышла во двор. Я последовал за ней: пройдя через стаю копошившихся кур, мы обогнули дом. Хозяйка отперла дверь, которая вела в комнату — невысокую, уютную, с широким трехстворчатым окном; именно такой я представлял себе эту комнату: коричневый деревянный пол, стол, шкаф, кровать, умывальник с белым фаянсовым тазом, на зеленых крашеных стенах ни единой картины. Из окна виднелись дюны, ветер шевелил траву, по небу бежали облака — к чему здесь вешать на стену нарисованные розы или морской пейзаж? Фрау Траугот остановилась в дверях; как молча шла она впереди меня, так и сейчас безмолвно стояла на пороге, продолжая, вытирать руки о полосатый фартук.

— Чудесная комната, фрау Траугот, — сказал я, — как раз о такой я и мечтал!

— Да, сударь, — сказала женщина, не улыбнувшись.

Стоя в дверях, она все еще вытирала руки о фартук. У нее было доброе лицо, лицо труженицы, круглое, с мягким овалом: чуть заостренные уши, над нечетко очерченным ртом вздернутый нос, от уголков глаз веером расходились тонкие морщинки. Простодушное, я бы даже сказал, ясное лицо, только взгляд ее был странным — неподвижным, тусклым, устремленным куда-то вдаль; широко раскрытые глаза казались слепыми, а лицо призрачным. Но сейчас мне было не до нее — скорей на море! — и, распаковывая чемодан, я задавал обычные для нового квартиранта вопросы; фрау Траугот отвечала скупо, удивительно тусклым, беззвучным голосом, даже как-то гармонировавшим с ее потухшим взглядом. Мне хотелось знать, где я смогу обедать, куда заявить о своем прибытии, ожидается ли хорошая погода и есть ли в доме другие жильцы; и фрау Траугот лаконично отвечала: «В гостинице», «Бургомистру», «Не знаю», «Нет», и все это тусклым, беззвучным голосом и без жестов. Я продолжал рыться в чемодане, когда она вдруг спросила:

— Вам на завтрак подать три булочки или четыре, сударь? — Она произнесла эти слова так, будто с трудом заучила их. Я ответил, что предпочел бы черный хлеб, если можно. Моя просьба, казалось, привела ее в замешательство; помолчав, она, как и прежде, безучастно сказала: «Разузнаю», не спеша повернулась и вышла, затворив за собою дверь.

«По крайней мере не будет надоедать болтовней, — подумал я, — а что до ее странного поведения, так это пройдет». И еще я подумал, что, судя по ее говору, она нездешняя, но тут же мысленно одернул себя. В конце концов, я приехал сюда отдыхать, а не ворошить чужую жизнь. Разложив свои вещи, я надел спортивный костюм и захватил книжку карманного формата издательству «Реклам». Мне хотелось побродить по берегу, побродить часа два-три, не меньше, потом усесться где-нибудь на дюне с книгой, которую я еще так и не прочитал, хотя она уже много лет как тень сопровождала меня, — это была «Зимняя сказка» Вильяма Шекспира. Сунув книжку в карман, я выглянул в окно; хозяйка, окруженная курами, качала насосом воду. Движения ее были такими же безжизненными, как ее взгляд и голос, — чуть наклонившись вперед, она, словно машина, равномерно поднимала и опускала руки, а голова и туловище оставались неподвижными; наполнив две двадцатипятилитровые бадьи, она, согнувшись и тяжело ступая, потащила их к дому. Я бросился помочь, но застал ее уже в передней и успел только распахнуть перед ней дверь на кухню. Она доставила бадьи и, глядя мимо меня куда-то в угол, безучастно проговорила:

— Спасибо, сударь.

— Я пошел на море, фрау Траугот, — сказал я.

Она принялась вытирать руки о фартук.

— Вернусь, наверное, не скоро, — добавил я, — так что, пожалуйста, не беспокойтесь.

— Да, сударь, — глухо отозвалась женщина и, словно очнувшись, притворила за мною дверь.

«Странно, — подумал я, но тут же мелькнула мысль: — А какое мне дело?» И я устремился по дорожке, ведущей через дюны к морю.

Миновав обрыв, я побрел дальше без всякой цели. Я шагал по влажному упругому песку; дул ветер, катились волны, и однообразие бесконечного простора заворожило меня. Я не помнил, сколько времени шел, — время давно остановилось; мне казалось, что здесь, между рассветом и сумерками, не существовало времени, здесь была лишь бодрящая, пронизанная ветром и брызгами хмурая стихия, которая сразу захватывала тебя, и ты растворялся в ней. Жадно кричащей стаей — будто сгустки взрывной волны — промелькнули чайки, желтоклювые дети бури. Я шел, а они появлялись перед глазами и пропадали, уносимые то одним ветром, то другим; новые стайки мелькали впереди и с криком исчезали в бушующей стихии. Над грядой дюн косматилась трава, словно густая бровь на лике моря. Я смотрел на колыхавшуюся траву и вдруг вспомнил фрау Траугот с ее безжизненным взглядом и беззвучным голосом, стоящую в дверях, и ее образ заслонил от меня и чаек и берег. Я попытался стряхнуть это видение, но не смог. «Какое мне до нее дело, черт возьми! — разозлился я. — У меня отпуск, я не желаю обременять себя чужими заботами, я хочу отдыхать!» Однако чем больше я старался не думать о ней, тем яснее и настойчивей возникал передо мной образ этой женщины — маленькой, с опустошенным взглядом, вытирающей руки о полосатый фартук.