Но она, Анхелика Инес, его опередила; когда Ларсен часа в четыре или в пять изучал в Главном управлении какой-то пятнистый от сырости, напечатанный на машинке доклад, подписанный предыдущим, неизвестно как звавшимся главным управляющим, который предлагал продать все имущество АО, дабы на оставшиеся средства оборудовать флотилию рыболовных катеров, управляющий по технике Кунц, легонько постучавшись, вошел с улыбкой, в которой были опасение, предчувствие тоски и еле сквозившая, но непременная насмешка.

— Простите, вас хочет видеть одна сеньорита. И пожалуй, не имеет значения, скажете вы «да» или «нет» — она найдет вас в любом случае. Гальвес пытается ее удержать, но вряд ли это удастся. Пропустить или пусть врывается сама?

Кунц стоял возле письменного стола — теперь в улыбке его рта, окаймленного серебристой щетиной, была только тоска, — но вот рывком распахнулась дверь, и женщина остановилась уже на середине комнаты, чтобы передохнуть и издать свой смех, который, едва прозвучав, тут же затих.

Эта часть нашей истории пишется в стремлении отобразить даже призрачное событие. Нет никаких доказательств, что оно произошло, и все соображения убеждают в его невероятности. Однако Кунц уверял, что сам видел и слышал. Служанка много месяцев спустя подтвердила лишь, что «сеньорита была в несколько растрепанном виде». Притворив дверь Главного управления, Кунц возвратился к своему рабочему столу, оставив девушку наедине с Ларсеном. Он подмигнул одним глазом Гальвесу, который сидел, положив оба локтя на несколько толстенных бухгалтерских книг, принесенных им с металлических полок. Не раскрывая их, Гальвес смотрел через какую-то дыру на голубое небо. Кунц сел и принялся разглядывать альбом с марками.

Долго трудиться им не пришлось, рассказывал он потом. Еще до криков послышался голос Ларсена, пытавшегося защищаться убеждающим, скорбным монологом; хотя он говорил тихо и, несомненно, старался произвести должное впечатление, казалось, будто он говорит не только для девушки: нетрудно было представить себе, как он там стоит, кончиками пальцев обеих рук касаясь стола, с грустным выражением лица, обнаруживая несокрушимую выдержку, перечисляя дюжине Гальвесов и Кунцев преимущества терпения и награды, уготованные тем, кто умел верить и ждать. Ну точно старый Петрус на заседании завлеченных обманом акционеров, зевающих, готовых уплатить на бумаге любую цену в виде своих подписей, только бы их отпустили на волю, подумал Кунц.

Но вот Ларсену понадобилось передохнуть или же подобрать аргументы, доступные пониманию девушки. В Главном управлении наступила тишина, доносился оттуда лишь легкий шумок, или же Кунцу это почудилось — возможно, то Гальвес грыз свои ногти, или то слышался дальний, приглушенный и вибрирующий, трепет зимних сумерек над рекою и полями. Затем пошли крики, крики обоих — она вскрикивала, будто пела, изумительно чистым голосом, Ларсен же все твердил:

— Клянусь вам самым священным.

А среди ее выкриков, повторяясь как лейтмотив, как серебряная рыбка, выпрыгивающая из воды, чтобы перекувырнуться в воздухе, так слышал — или только клянется, что слышал, — Кунц, раздавались слова:

— С этой грязнулей. С этой грязной бабой.

Потом, уже у двери, открывая ее, она выкрикнула:

— Не трогайте меня. Осторожней.

Ларсен, конечно, всего лишь хотел удержать ее или лаской уладить ссору. Или замять. Потому что сразу же, по не поддающейся проверке версии Кунца, исключавшей Гальвеса как свидетеля — тот-де нелепейшим образом «все это время пялился в разбитое оконное стекло и грыз ногти, будто ничего не слыша и не замечая», — Анхелика Инес быстрыми шагами, но не бегом, задев плечом облупленную стену, вышла из Главного управления и с поднятой головой, выгнувшись назад, пересекла бесконечное пространство зала, в котором лишь кое-где стояла какая-то мебель да сидели, горбясь, двое мужчин и где на полу виднелись менее загрязненные прямые линии, следы стоявших там перегородок, ныне обратившихся в дым.

«Она прошла мимо всей этой рухляди, не видя ее, как не смотрела на нее, когда вошла. Ее всегда наряжали девочкой — мать, тетка, привычка, — но в этот день она была наряжена женщиной: длинное черное платье, под которым просвечивало белье, нижняя юбка или как это называется, туфли на высоченных каблуках, быть может, ей их одолжили, или она надела их впервые и, конечно, сбила каблуки на обратном пути. Потому что они пришли с виллы на верфь пешком. Туфли такие, что всякий, кто не видел ее походку без каблуков, был бы удивлен этой странной осанкой, осанкой тучной, беременной женщины, старающейся сохранить равновесие. Но самое поразительное, о чем я пока умолчал и молчал бы еще немного, если бы не боялся, что будет скучно слушать, было то, что лиф ее платья был спущен, нет, не оторван, а просто висел. Погодите. Представьте себе неровный стук каблуков по гнилому паркету, по пятнам грязи, по чертежам на синьке, по деловым письмам, по следам дождя и времени. По залу, среди зимней затхлости, идет девушка с высоко, но без вызова поднятой головой, в венке кос, ничего не замечая; на влажных ее губах нежная, удивленная улыбка, она не видит нас, не слышит запаха крыс и краха. А позади нее, слегка дергая дверь своего кабинета, но не решаясь показаться, онемевший от страха, что испанец и я все слышали, этот мошенник, этот грязный тип, старый, толстый, обезумевший. Вообразите все это и многое другое, о чем долго рассказывать. Потому я и умалчивал. Но, право, нет — или почти нет — смысла объяснять человеку, который там не был и не видел и не знает, кто она и кто он, что такое верфь и даже кто такой я сам, местный уроженец, но с дипломами европейскими, вынужденный тогда жить там и в таких условиях. Все же, если сумеете, вообразите — это уже полегче — молодую сильную женщину, которая идет быстрыми шагами, но не бежит, по бесконечному, почти пустому залу, выставив напоказ самую потрясающую в мире пару грудей. И лиф платья, конечно, сорвал не этот жалкий тип, не Ларсен, она сама скинула его, не оторвав ни одной пуговицы и не попортив тюля. И когда я наконец перестал поворачивать вслед за ней голову, потому что она дошла до лестничной площадки, я увидел там служанку, которая ждала ее, держа пальто, и, встав на цыпочки, накинула его ей на плечи, даже, кажется, потрепала ее по щеке, словно бы это она, служанка, ее подговорила, одела и привела сюда, а теперь, по-матерински и не желая скандала, утихомирив, уводила ее за руку. Что ж до женщины, той грязной женщины, о которой в криках своих упоминала девушка, то, насколько я знаю — хоть это сейчас и неважно, — это могла быть только жена Гальвеса, тогда на девятом месяце, что вскоре и подтвердилось».

Такова, по крайней мере в основном, версия Кунца, повторенная им без каких-либо подозрительных отклонений отцу Фавиери и доктору Диасу Грею. Но доктор в ней сомневается, это недоверие основано только на его более близком знакомстве с Анхеликой Инес спустя несколько лет. Он также сомневается, что Кунц — который, возможно, еще жив и читает эту книгу — сознательно лгал. Вполне вероятно, что Кунц истолковал визит Анхелики Инес в контору верфи как поступок с чисто сексуальной подоплекой, вполне вероятно, что одинокая жизнь, ежедневные встречи с недоступной тогда женой Гальвеса создали предрасположение к такого рода галлюцинациям; и также вероятно, что он задним числом был обманут жестом служанки, набросившей на девушку пальто, — ему почудилось, что она хочет защитить ее от позора, а не просто от холода.

ДОМИК-V

Бесспорно, Ларсен был уже не тот, что прежде, но выражалось это лишь в ослаблении его способностей, а не в их перемене. В былые годы он бы, пожалуй, более энергично, более тонко вел осаду двух женщин, которых мысленно называл «дурочка» и «брюхатая». Но поступал бы он не иначе. Молодой Ларсен также не пытался бы встретиться со старым Петрусом, пока у него нет возможности положить старику на стол или вручить фальшивую акцию, которую он обязался раздобыть. И наверняка молодой Ларсен, которого уже никто не мог точно себе представить, также ограничился бы, как нынешний, тем, чтобы вновь завоевать и осторожно поддерживать туманный романтический ореол на свиданиях в саду с белеющими статуями, в беседке, куда беспощадно проникали холод и лай собак, в долгие минуты молчания, к которым он снова, и уже окончательно, привык. И молодой Ларсен тоже — возможно, с большим блеском и непосредственностью, меньше лукавя и отнюдь не вызывая отвращения, — помогал бы женщине в пальто, жене Гальвеса, женщине с двумя кругленькими пушистыми собачками, носить воду, разжигать огонь, мыть мясо и чистить картошку.