Среди гула советов и пророчеств, сознавая свою ответственность, заранее дрожа от страха, который нагонят на нее бурые сросшиеся брови Петруса, взрывы его проклятий или его молчание, мать — или же тетка — положилась на бога и приняла решение. Ножку повязали шелковым платком, и мать — или же тетка — с управляющим строительства верфи за рулем повезли девочку на машине в Санта-Марию по длинной, ненаезженной проселочной дороге.

Диас Грей лишь недавно открыл свой кабинет и был нечувствителен к возраставшей славе имени Петруса, которое повторяли ему как некий дар, заклинание или угрозу; он терпеливо отнесся к этой странной иноземной форме истерии, которая проявлялась у него в кабинете и которую несколько последующих месяцев практики в Колонии сделали для него вещью нормальной, неизбежной и предсказуемой.

Девочка лежит на кушетке, круглое личико простодушно, спокойно глядит в потолок, крючок усвоен, как пища. Рядом плохо одетые женщины в больших туфлях без каблуков, женщины с большой грудью и красивыми пышными волосами, похожие на породистых животных, не сознающие себя, берущие от мира лишь ту крошечную долю, которая им нужна, то произносили трагедийные тирады, то что-то объясняли, то издавали приглушенные стоны, подавляя рыдания, то молча пятились, пока не упирались в стены широкими спинами, округлыми задами. Тяжело дыша, осуждающе глядя, они, немного помолчав, снова поднимали галдеж. А гринго-управляющий, отрицательно покачав головой, отказался остаться в прихожей и стоял, опершись о косяк двери, безмолвно потея от избытка преданности.

Диас Грей ввел обезболивающее, сделал надрез и протянул матери — или же тетке — дужку крючка на память. Устремляя стеклянные глаза на мягко светящийся потолок или на двигающуюся голову врача, Анхелика Инес покорно разрешала колоть себя, резать и обертывать марлей. Она не произнесла ни слова, и круглое, загорелое с румянцем личико между торчащими в стороны тугими косичками выражало надежную привычку ждать, что тебе сделает другой, или ждать собственного своего ощущения, которое обязательно последует за предыдущими, и каждое будет порождением прежнего и его палачом — и так беспрерывно, безостановочно, потому что задолго до того, как девочке впервые пришлось лежать на кушетке, она уже не признавала смерти — и это навсегда.

Второй раз — Диас Грей тогда уже знал, но не оробел, все значение имени Петрус, — собственно, не был воспоминанием. То ли пережитый момент был безвозвратно забыт и его подменяло — недвижимое, четкое, прихотливо расцвеченное — воспоминание о какой-то гравюре, которую доктор никогда не видел и которую никто никогда не рисовал. Нереальность ее, ощущение, что сцена эта имела место или была зафиксирована сто лет назад, вызывались, вероятно, мягким, охряных тонов светом, озарявшим ее.

Старый Петрус, очень прямой, стоит в центре, бачки его уже беловато-серые, он не улыбается, но по обязанности терпеливо показывает, что способен улыбаться; в глазах холодное внимание и вполне молодой блеск; в левой руке, прижатой к жилету, он держит только что зажженную сигару, чей аромат так же неотделим от гравюры, как геометрические плоскости в зыбких желтых тонах, освещающих ее.

Ребенок мог бы вырезать фигуру старого Петруса и наклеить ее в тетрадке: все бы думали, что старик позировал для портрета; кроме него, элементами картины была изогнутая спинка деревянного кресла, на которую старик как бы опирался правой рукой, да фон из вертикально стоящих тарелок на полках и кувшинов для пива на камине. Справа от Петруса в полосу света попадали кусочек кружевного чепчика, округлость щеки и крупные, мощные колени сидевшей за шитьем матери — или же тетки. Диас Грей забыл, когда именно овдовел Петрус. Слева от Петруса на заднем плане две темные женские фигуры с лицемерными, возбужденными физиономиями стояли у огромного, неудобного кресла, в котором Анхелика Инес, теперь ничего не ожидая, улыбалась, вся потная, — ноги ее были завернуты в кильянго[38], чрезмерно крупная, прямоугольная нижняя челюсть была выдвинута вперед, но без вызова, нерешительно. За спиной у Петруса светились языки пламени в камине. Стоял тихий теплый осенний день, и это также чувствовалось в гравюре.

Девочке было тогда лет пятнадцать, и она за обедом, обнаружив в груше червяка, потеряла сознание. Теперь она раскачивалась в кресле из стороны в сторону, приподняв спокойное загадочное широкое лицо, изо рта слегка сочилась слюна, на верхней губе блестела полоска пота, косы в этом году были толще, и кончики их уже не загибались кверху.

Петрус сразу же сказал Диасу Грею, что машина, которая ездила за ним в Санта-Марию, готова отвезти его домой. Стоя на террасе, старик взял его под руку — без дружеской теплоты или назойливости; внизу простирался дремотный сад, не слишком симметрично спланированный, с обильной буроватой зеленью, уже заселявшийся белыми статуями; Петрус остановился, чтобы посмотреть на вечернее небо и на контору верфи с беспристрастной гордостью, словно и то и другое было делом его рук.

— Ваш гонорар, доктор, будет вам прислан. — И Диас Грей понял, что старик ему не заплатил на месте, щадя его деликатность и желая отделить мысль о деньгах от проблемы здоровья дочери; обещание имело также целью напомнить Диасу Грею, что его время и знания могли быть куплены Петрусом. — Моя дочь, доктор, совершенно нормальна. Могу показать вам диагнозы за подписью лучших врачей Европы. Профессоров.

— В этом нет надобности, — сказал Диас Грей, мягко высвобождая свой локоть из державшей его руки. — Я приехал осмотреть девочку по поводу небольшого обморока. И в этом небольшом обмороке нет ничего ненормального.

— Именно так, — согласился Петрус. — Она нормальна, совершенно нормальна, доктор, и для вас, и для всего города. Для всех.

Диас Грей погладил собаку, обнюхивавшую его туфли, и сошел на ступеньку ниже.

— Разумеется, — сказал он, обернувшись. — Не только в Европе врачи, получая диплом, приносят торжественную клятву. И не только профессора.

Отведя от груди руку с сигарой, Петрус с важностью поклонился, сдвинув ноги.

— Ваш гонорар, доктор, будет вам прислан, — повторил он.

Таковы были эти два раза. Доктору, правда, случалось еще видеть ее в Санта-Марии издали, при выходе из церкви или же когда девушка, после случая с червяком и обмороком ставшая похожей на зрелую женщину, ходила по нескольким кварталам в центре города, делая покупки в сопровождении сперва тетки, а затем Хосефины, служанки, приставленной к ней после того, как семья окончательно поселилась на верфи.

При взгляде издали казалось, что все диагнозы, собранные старым Петрусом, подтверждаются. Девушка была высокая, полная, грудастая, с крупными ягодицами, которых не могли скрыть широкие темные расклешенные юбки — к удовольствию незамужней родственницы, кроившей их и делавшей примерки. Кожа у нее была очень белая, а блестящие серые глаза как будто не могли смотреть по сторонам без медленных поворотов полной шеи; косы она в последнее время носила обвитыми вокруг головы.

Кто-то говорил, что у девушки бывают приступы беспричинного, безудержного смеха. Но Диас Грей никогда не слышал, чтобы она смеялась. Таким образом, из всего, что могло бы броситься в глаза и насторожить в этой крупной девичьей фигуре, двигавшейся на фоне скромного городского пейзажа как бы на буксире у родственницы, подруги или служанки, его успокоенное профессиональное внимание привлекала только медленная, напряженная, мнимо величавая походка.

Доктор так никогда и не узнал, какое воспоминание повлияло на походку Анхелики Инес. Ноги двигались осторожно, одна не отрывалась от земли, пока другая вполне на ней не утвердится, носки были слегка обращены внутрь, либо это только казалось. Туловище всегда выпрямлено, с легким наклоном назад, отчего более заметны округлости грудей и живота. Как будто она всегда шла по улице под гору и старалась держаться так, чтобы спускаться с достоинством, не торопясь, — так думал Диас Грей вначале. Но это объяснение было не совсем точно или, вернее, было что-то еще. И вот в некий полдень доктору вспомнилось слово «процессионный», и он решил, что это близко к истине. Да, то был прецессионный шаг или же тогда он стал таким, точно девушка, неся свое слегка покачивающееся грузное тело, испытывала двойное затруднение — что-то вынуждало ее идти медленным шагом религиозного шествия, и вдобавок она несла некий невидимый символ — крест, свечу или шест балдахина.