Петрус поморгал и с закрытыми глазами повторил «да, да». Затем посмотрел на Ларсена, показывая, что все понял и что нет смысла обнажать зубы и медленно, тщательно укладывать морщины на лице, дабы изобразить улыбку. Но Ларсен знал, что бесстрастная эта голова улыбается, что в этой невидимой, но несомненной улыбке есть и алчность, и издевка и что относится она к нему, Ларсену, заодно с Гальвесом, с акцией, с опасностью, с акционерным обществом и вообще с жребием человеческим.

Теперь глаза старика были открыты — два узких водянистых блика под бурыми ресницами. Без тени волнения он объяснил, что одна из акций была похищена в самом начале той маленькой затеи с фальсификацией, затеи столь безобидной и столь необходимой, если соотнести ее с другой затеей, которую он предпочитает называть «предприятием» и именовать «АО Херемиас Петрус». Да, предъявление фальшивой акции в суд, нехотя согласился он, может стать препятствием, тем более прискорбным теперь, когда до их победы, до справедливого решения дела остались дни, максимум недели. Только этой акции им не хватало, одна она грозит опасностью. Да, Ларсен честно прикрывает тыл, и его поспешность, его поездка в рыбачьей лодке по бурной реке — лишнее доказательство того, сколь глубоко его волнуют проблемы и трудности их предприятия. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы акция попала в здешний городской суд, — тут все способы будут хороши и окупят себя.

Он опять закрыл глаза, и было ясно, что ему на это наплевать, что, по сути, ему все равно, попадет ли фальшивая акция в суд или не попадет. Просто он теперь развлекается так, а потом будет развлекаться иначе. Уже много лет назад он простился с верой в выигрыш при этой игре, но до самой своей смерти будет задорно и весело верить в саму игру, в обусловленную игрою ложь, в даруемое игрою забвение.

Слегка досадуя от зависти, робея от смутного восхищения, Ларсен на цыпочках подошел к гипсовому камину, чтобы взять и надеть деформированную дождем шляпу. Двумя пальцами он придал полям привычный излом, все так же на цыпочках вернулся к кровати и, стоя над нею, руки в карманах, внимательно осмотрел лежащего.

Почти под прямым углом к одеялу изжелта-белая, плешивая, темнобровая маска, казалось, спала: тонкие, бледные губы были сомкнуты без напряжения. «Таких, как он, осталось мало. Он хочет, чтобы я уничтожил Гальвеса, беременную женщину, собачек-двойняшек. А сам-то знает, что все попусту. Прощусь с ним, а если проснется, глянет, плевать».

Не сгибая колен, он наклонился и поцеловал Петруса в лоб. Желтое лицо старика было спокойно и в покорной своей безмятежности загадочно. Ларсен распрямился, притронулся одним пальцем к полям шляпы. Вразвалку, но без шума он пересек темную гостиную, подошел к двери и открыл ее; из комнаты в глубине коридора слышались пререкания мужчины и женщины, недавно проходивших мимо — тогда они разговаривали, а теперь яростно спорили, но ветер, деревянные стены и расстояние приглушали их голоса.

САНТА-МАРИЯ-III

Если верить суждениям и прогнозам тех, кто лично был знаком с Ларсеном и убежден, что все о нем знает, то Ларсен после свидания с Петрусом стал искать и нашел самый быстрый способ возвратиться на верфь.

Теперь ему было необходимо — или же он с оставшимся у него скудным и непостоянным рвением просто решил избрать таковую необходимость — заполучить фальшивую акцию и простодушно, со смутными упованиями и явным любопытством вручить ее старику, как бы принося некую жертву, но не ради корысти, а только из тайной жажды услышать какие-то признания.

Впрочем, хотя разум и свидетельства убеждают нас, что единственной заботой Ларсена в тот вечер было добраться поскорее до верфи, дабы помешать любому замышляемому врагом маневру и на месте составить план рекомендованной ему операции по захвату акции, столь же бесспорно и то, что в этот момент нашей истории никто никуда не спешил и спешить не было никакой нужды.

Посему Ларсен, пересекши площадь по диагонали и постояв под дождем и на ветру, с изумлением, скукой и неодолимым трепетом обнаружил, что факт превращения верфи в бесконечно уединенный, самодовлеющий мир не исключал существования другого мира, по которому он ныне ходил и где он сам когда-то жил. Он свернул налево и быстрым шагом пошел параллельно реке, полагая, что узнает углы и фасады мокрых домов и особенный свет каждого из редких фонарей, которые покачивались под затихающим дождем.

Миновав мрачное, блестящее от влаги кубическое здание таможни, он спустился к реке и пошел по направлению к Эндуро; дождь перестал, ветер начал рывками штурмовать город, захватывая один ряд кварталов за другим. «Если уж возвращаться, зачем это делать в такую ночь и зачем я сейчас спешу в самую грязную и нищую часть города». Он шел, засунув одну руку за борт пальто, пригнув голову, чтобы ветер не похитил его шляпу, чувствуя при каждом хлюпающем шаге воду в своих носках.

Когда уже запахло дохлой рыбой, он увидел желтый свет в окнах маленького кафе, а пройдя еще с полквартала, услышал музыку, быстрое кружение вальса в звуках гитары. Ларсен открыл дверь и, на ощупь, за спиною, прикрывая ее, окинул взглядом дым, темные очертания голов, всю эту нищету, мимолетные эти утехи, вялую злость, всегда поражающий нас лик прошлого. Он направился к стойке с намеренно вызывающим видом, скрывая волнение, пока еще ему самому непонятное.

— Не здороваетесь с друзьями? Баррейро. Вспоминаете?

По другую сторону стойки ему улыбался молодой человек в застегнутой под шею грязной белой куртке, небритый, усталый и возбужденный.

— Как же, Баррейро, помню, — сказал Ларсен, не зная, с кем говорит, и, прежде чем пожать протянутую ему ладонь, дружески хлопнул по ней. Поговорили о погоде, Ларсен попросил водки. Облокотясь для виду на стойку и полуобернувшись к залу, Ларсен спокойно, небрежно, снисходительно оглядывал тех, кто в этом другом мире, во времена уже мертвые и похороненные, были ему, Ларсену, подобными. В центре зала сидел, расставив ноги, гитарист с улыбкой под редкими усиками — среди выжидающего, но отнюдь не почтительного безмолвия посетителей, склоненных над столиками, будто под бременем, он пробегал по струнам, вторя порывам ветра. Как отметил про себя Ларсен, у метисов, пеонов из поместий и усадеб, привлеченных в Эндуро индустриальной прихотью какого-нибудь другого Петруса, было все такое же сонное и плутоватое выражение. Женщин было мало — все истрепанные, визгливые, дешевые. Вот гитарист закатил глаза и начал новый вальс. В углу, образованном завесой из металлических колец, несколькими повернутыми задом деревянными и жестяными вывесками, рядом с плевательницей, переполненной засохшими клочьями чего-то непонятного, и со спящим черным котом, мужчина и женщина пожимали друг другу руки на столике.

— Вот опять стали поговаривать, будто завод закроют, — сказал Баррейро. — А почему, ума не приложу. Рыба есть, даже с избытком. Это все штучки, которых нам не понять, а тем более беднякам, тем, кто мечтал разбогатеть на зарплате в двадцать — тридцать песо. Что к чему, знает только тот, кто наверху: закроет — ему прибыль, откроет — тоже. Да никто этого не видит. Вы вернулись насовсем? Простите за любопытство.

— Чего там! Нет, я проездом. Есть дела на севере провинции.

— Дела, — повторил Баррейро, уже не стараясь улыбаться.

Ларсен оглядывал столики и про себя повторял слова танго, не обращая внимания на тех, что ворчали на гитариста и кривились, — он вслушивался в паузы, искал в склоненных над стаканами лицах человеческие черты. Его пронял озноб, и он согласился выпить еще. Мужчина за столиком в углу сидел потупя голову — широкие плечи, клетчатая сорочка, черный шейный платок с торчащим, сбившимся набок узлом. У женщины начесанные на глаза сальные волосы и повторяющаяся гримаса отказа, ставшая вторым лицом, подвижной и постоянной маской, которую она, быть может, сбрасывает только во сне. И все, что мог раскопать и восстановить житейский опыт Ларсена, подкрепленный догадками, которые раньше всегда оправдывались, не могло убедить его, что за пошлыми минами нежности, отвращения, скромности и театральной самовлюбленности, играющими в светотенях ее лица, находится воистину изначальное лицо женщины, то, которое было ей дано, а не сделано ею самой или с чьей-то помощью.