Через полчаса, не пожалев потратиться на трамвай, он уже был на Эвтерпестраат. Когда он сказал, что явился для отправки на работы, на него рявкнули, велев обращаться в другие инстанции; но вскоре его стали внимательно слушать, направили в другое помещение, расположенное этажом ниже, и там унтер-офицер записал все, что он ему выложил. В обмен за такую информацию ему обещали полную безнаказанность и даже неплохие перспективы для продвижения по службе как в Германии, так и в самих Нидерландах. Нельзя сказать, чтобы с ним обращались по-дружески, все же у него сложилось впечатление, что свое слово они сдержат. Он рассказал обо всем. Об именах и прозвищах, о проступках Мертенса, о расовом преступлении Кохэна, о расположении Хундерика, о свистке, пароле, амбаре, тайнике и о том, что по воскресным вечерам от семи до одиннадцати дежурств на дамбе не бывает. Пусть они, посоветовал он, приедут в воскресенье вечером, попозднее, чтобы застать Кохэна. Про Схюлтса он позабыл и потом об этом жалел. От него потребовали документы, которые он вытащил из кармана мертенсовского свитера на молнии, и взамен их унтер-офицер дал ему другую бумажку, сказав, чтобы в понедельник он явился в AD. На его удостоверение личности особенного внимания не обратили, очевидно понимая, что год рождения в нем подделан. Он даже предупредил их насчет собаки — пусть захватят колбасу, от которой вкусно и сильно пахнет, и тогда они с ней сладят; унтер-офицер и это тоже взял на заметку. Единственное, о чем умолчал Ян ин'т Фелдт, — что из тайника можно подземным ходом выбраться на свободу. Тем самым он хотел предоставить своим бывшим товарищам хотя бы один шанс на спасение. Теперь он мог считать себя полностью удовлетворенным: любовью, ненавистью, местью как в отношении тех, кто причинил ему зло, так и в отношении тех, кто не сделал ему почти ничего или вовсе ничего дурного; он осуществил свое желание в безопасности жить в Германии, ходить в кино и вдобавок проявил великодушие.

Я ЗАЯЦ

По пути к Центральному вокзалу Кохэн думал, что он пробыл в Амстердаме ровно столько, чтобы воспоминания о нем, которыми ему предстоит жить недели, а может быть, и месяцы, остались яркими и незабываемыми. Ведь все может надоесть: и каналы, и писсуары, и выпивка, и обеды в нелегальных заведениях, и даже ночные пирушки с молоденькими девицами. Ночная попойка у приятеля, спрятавшего его, носила крайне вольный и воинственный характер; вино лилось рекой, как в США во времена сухого закона; портрет Гитлера был изгажен самым непристойным и смешным образом — не оставалось никаких сомнений, что над ним потрудились истинные нидерландцы. После комендантского часа (было уже за полночь) они высунулись в окно и крикнули вслед проходившему по улице немцу в кованых сапогах «грязный моф» и «здесь еврей», а потом все шестеро побежали сломя голову в имевшийся в квартире тайник, рассчитанный на двоих, и там Кохэн в темноте не без удовольствия ощупывал то, что могло принадлежать лишь слабому полу. Он забавлял девиц, называя их «Грикспоор» и «Ван Ваверен», рассказал историю о мертвой вороне, имевшую огромный успех, вдыхал винный перегар из женских уст и имел возможность почувствовать, как похудели девицы за последние полгода. Он пообещал в следующий раз привезти масла и сала. Но будет ли этот следующий раз? Возможно, тогда будет не так хорошо, как сейчас, менее празднично. Вряд ли его опять с таким же размахом станут чествовать, как героя. К тому же все это вредно для его желудка. Как и то, что в тайнике они все буквально сидели у него на животе. Лучше он приедет месяца через три, а не через месяц, как обещал. На рождество, например. Может быть, к тому времени и война кончится.

Но на перроне он понял вдруг, что расстаться с Амстердамом не так просто. Было четыре часа; последний паром отходил в восемь, и он мог остаться еще на часок без риска опоздать. У него даже промелькнула мысль переночевать в городе и уехать рано утром. Однако воспоминание о Схюлтсе заставило его отказаться от этого плана. Иногда Схюлтс приходил очень рано, особенно теперь, в каникулы, а Кохэн был слишком многим ему обязан и ни за что не хотел, чтобы Схюлтс узнал о его вылазке. Кроме того, если он не вернется к половине девятого, нелегальные начнут беспокоиться и не сомкнут глаз, тревожась за собственную безопасность. Но один час у него все же остается. Ну и как поступает тот, кто на Центральном вокзале вдруг обнаруживает, что может еще один час посвятить божественнейшему из городов? Он остается на Центральном вокзале. Он отправляется в зал ожидания первого класса и заказывает отменный обед. Вчера вечером Кохэн запасся наличными и мог позволить себе такую роскошь. Он заказал довольно сытный обед, съел с супом из спаржи хлеб из Хундерика, к коньяку взял довоенную сигару и завязал дружеские отношения с кельнером. Когда подошло время рассчитываться, кельнер сообщил, что поезд опаздывает — линия повреждена бомбежкой. На ремонт уйдет, видимо, несколько часов.

Кельнер отнесся к Кохэну с братским участием, успокаивал его, принял чаевые, поняв, что он как минимум наполовину еврей, ничем не показал этого, почистил ему пальто и, посоветовавшись за стойкой, дал ему адреса четырех гаражей, работавших в воскресенье. Простившись с кельнером, Кохэн побежал к телефонной будке, вернулся за портфелем, с которым кельнер уже торопился ему навстречу, еще раз распрощался и наконец дозвонился в два гаража, где с него заломили такую ужасную цену за рейс до парома (в машине с газовым двигателем и освещением), что ему с трудом удалось бы наскрести денег, даже если бы он не обедал. Он снова вернулся к кельнеру, который подмигивал ему из-за стойки; пять минут ушло на самобичевание. Наконец он сообразил, что сможет уехать, если соберет деньги, попрощался с кельнером и побежал к автомату обзванивать тех из пятнадцати приятелей и приятельниц, на чей кошелек он мог рассчитывать. Пока он наскреб нужную сумму у трех лиц, живущих в разных концах города, прошло еще семнадцать минут. Заказав машину, он помахал рукой улыбающемуся кельнеру, потом увидел подъехавшую к вокзалу огромную машину, похожую на перевернутый катафалк, вскочил в нее и значительную часть оставшегося в его распоряжении времени потратил на поездку по Амстердаму, где в трех домах его снова встретили, как героя, и снабдили наличными. Шел уже седьмой час, когда они ехали по мосту Берлаге. Шофер был воплощением самоуверенности: если ничего не случится, то в половине восьмого Кохэн будет у парома. Лицо шофера ему не понравилось, и он сел сзади. Начала сказываться усталость, и он собрался немного вздремнуть.

У Абкауде машину остановили полицейские, потребовавшие у шофера водительские права. Старые обтрепанные лесничие вели себя словно неграмотные (так оно и было), и, пока Кохэн сидел как на иголках, а шофер пытался растолковать им ясным нидерландским языком непонятные места — под хохот толпы насмешливых деревенских мальчишек, — незаметно промелькнул еще незначительный отрезок времени, который впоследствии мог оказаться роковым. Когда же старцы признались в своем бессилии и разрешили ехать дальше, что-то случилось с зажиганием, но облаянный дворнягами шофер при активной помощи Кохэна быстро устранил неполадку. Всеми фибрами своей души они чувствовали, что еще не совсем отделались от полицейских. Эти типы в ярости, что приходится работать в воскресенье, и отыгрываются как умеют. Через четверть часа езды от городка почти у самого переезда их опять задержали инвалиды в мундирах. Было около половины восьмого.

Еще придирчивее, чем у Абкауде, дряхлые стражи порядка изучали водительские права шофера и, то ли разобравшись в них, то ли нет, потребовали еще и удостоверения личности. Тут Кохэна впервые охватило беспокойство. Его удостоверение было липовым. Не исключено, что в будущем оно окажется в Государственном музее рядом с книжным ящиком Гуго де Гроота[45] и апокрифической копией Великой хартии вольностей, но пока от него одни неприятности. Схюлтс неоднократно предлагал Кохэну обзавестись лучшим экземпляром, без единой ошибки, но тот считал грехом тратить так скупо отпускаемое Схюлтсом время на обсуждение этого неприятного вопроса вместо беседы, насыщенной анекдотами о Гитлере и всевозможными воспоминаниями. К тому же одним из коронных номеров Кохэна — еще прошлой ночью три девицы хохотали до упаду — был трагический фарс о девятнадцати дефектах его удостоверения, а если в удостоверении будет менее одиннадцати ошибок, он уже не сможет выступать с этим номером.