Иногда он приносил ей дешевые безделушки или жевательную резинку, которую в отцовской аптеке никто больше не покупал. Стоило ей запеть песенку о Гитлере, как он тотчас затягивал военный марш или закрывал ей рот поцелуями.

К концу третьей недели Мария сказала ему о своей беременности. Она только что очнулась после легкого головокружения, которые были свойственны ей с детства, но за последнее время участились. С ней нередко бывало, что, когда головокружение проходило, она делала что-нибудь такое, что давно собиралась сделать, но до сих пор почему-то откладывала, ибо в такие минуты темп ее жизни без всяких видимых причин бешено ускорялся. Мария сомневалась, поверит ли ей Кеес, ведь три недели — короткий срок, и хотела еще несколько дней выждать, но, почувствовав головокружение, она помимо своей воли ему все выпалила. Кеес молчал, и она подумала, что он подсчитывает дни, но она ошибалась. Он всего лишь проклинал собственную глупость. Его смазливое юное лицо с тяжелой, грозившей в будущем отвиснуть нижней губой выделялось среди ожидавших серпа спелых колосьев пшеницы, затянутых желтым туманом в хмурой мгле вечернего неба.

«Глупая деревенщина, — думал он про себя, — зачем она мне всякий раз говорила, что можно? Ни черта они в этом не понимают, эти телки. Можно, как бы не так! И я-то дурак, не сообразил, что три недели подряд можно не бывает. А что скажет отец и во что ему обойдется, если я на ней не женюсь? С него, как с энседовца, небось три шкуры сдерут». Эти и подобные мысли терзали сейчас Кееса Пурстампера.

— Ты почему молчишь?

— Да так, — сказал он, опустив подбородок на руку. Не хватало еще, чтобы она спросила: «Ты счастлив?», как пишут в романах. Тогда бы он ей показал. — Новость не из приятных. А ты уверена? — спросил он.

— Точно.

— Ты что-нибудь чувствуешь?

— Чувствуешь, чувствуешь, — передразнила она. — А что, по-твоему, я должна чувствовать, дурень?

Кеес не знал, что она должна чувствовать. Она ласково погладила его руку. Он выдернул ее. Теперь он мог обнимать ее сколько угодно, ничего не опасаясь, но это его не прельщало. Больше он к ней не притронется даже за миллион. Но прежде всего надо выиграть время.

— Подождем, — сказал он успокоительно, — может, еще обойдется. Иногда девушке кажется, а потом выясняется, что это ложная тревога. Когда у тебя должно было быть?

— Две недели назад, а может, и раньше. Такая задержка не бывает ни с того ни с сего. Разве нет?

— А мне откуда знать? — сказал Кеес. — Это дело туманное. Была у нас однажды собака, которая ни с кем не слу… не якшалась, ни с одним кобелем, и все-таки у нее начали соски набухать, и целые дни она валялась на вонючей подстилке, воображала, что у нее щенята, что она их облизывает и прочее в таком роде. Сперва мы подумали, что она тронулась, но ветеринар сказал нам, что у нее ложная беременность, так и назвал — ложная беременность: собака не притворялась, ей казалось, что она беременна, вернее сказать, что ждет щенят, ну а потом все прошло.

Мария покатилась со смеху, крепко зажмурив свои глаза в белых ресницах и широко раскрыв рот, так что обнажились ее ровные зубы, такие же ровные и белые, как ее кожа.

— Но я-то ведь не собака, — сказала она.

Она действительно была не собака и на следующее утро рассказала обо всем матери. Произошло это на гумне, по случаю воскресенья тщательно выскобленном и отмытом. Мужчины разбрелись по усадьбе, а маленькие братья кинулись вдогонку за своей вороной; у нее была страсть воровать блестящие предметы, и она утащила у фермерши обручальное кольцо, которое та сняла с руки, потому что во время уборки занозила безымянный палец. Мальчишки преследовали птицу до самой канавы, откуда несло вонью, и так и остались там играть.

Дирке Бовенкамп — с посеребренной головой, величественная, в черном платье — отогнала наседок и только было собралась пойти взглянуть на ведра для молока — Яне ставила их в ряд возле помпы, и, по мнению фермерши, они были всегда такие же грязные, как и сама Яне, — как на гумне появилась, стуча кломпами, Мария в пестром платье и с красной косынкой на голове. Она пробежала мимо матери, сказав ей что-то на ходу. Мать не расслышала и обернулась; Мария была уже на полпути к дому. Тут Дирке увидела на гумне еще несколько кур и схватила метлу. Мария подошла опять и стала позади нее. Подметая гумно и не оборачиваясь, выслушала фермерша признание своей дочери.

— Раз так, — сказала она с сердцем, продолжая мести, — вы должны пожениться.

— Само собой, — ответила Мария.

— Я сама скажу отцу. Только после церкви, а то он начнет ворчать во время службы. А тебе надо было быть осторожней. Мне твой ухажер с самого начала не по душе. А жить-то вы где будете? У него ведь ломаного гроша за душой нет, беден как церковная крыса.

— Ты о ком? — холодно спросила Мария.

— Как это о ком? Час от часу не легче. Об Яне ин'т Фелдте, конечно.

— А я не о нем, — сказала Мария и задрала юбку, чтобы посмотреть, откуда на бежевом шелковом чулке спустилась петля, — вовсе не о нем.

— Не о нем? Но ты же с ним гуляешь. — Прислонив метлу к стене, она подошла к дочери ближе. — Он же твой хахаль.

— Не гуляю я с ним больше. Не выношу его. Теперь у меня другой.

В ответ на вопросительный взгляд матери Мария сказала равнодушно:

— Кеес Пурстампер из аптеки. Он работает у архитектора и как будто неплохо зарабатывает.

Лицо матери побледнело и застыло без всякого выражения, но то, что она бессильно опустила руки, а не уперла их, как обычно, в бедра, показывало, насколько ошеломила ее эта новость.

— С Пурстампером? С этим нацистом? Нечего сказать, приятный сюрприз для твоего отца.

— Он тоже против немцев, — упрямо сказала Мария.

— Сперва месяц миловалась с одним, бегала с ним каждый вечер в овсы. Ты что, думала, я ничего не знаю? И этот парень корчит в кухне за столом такие рожи, будто платит нам за жратву не меньше ста гульденов в месяц, а теперь, изволите ли видеть, другой! Постыдилась бы. Ведешь себя, как шлюха!

Мария презрительно пожала плечами, но ее колотил озноб. Родители — по всему видно — станут на сторону Яна, но боялась она не их, а его. Она бросилась к выходу, чтобы улизнуть на весь день из дому. Мать ей вслед осыпала руганью и голландских и немецких фашистов, а заодно бранила священника, навязавшего ей нелегальных; Мария старалась пропускать все это мимо ушей, нечего матери поднимать такой шум, будто она сама беременна, ей-то что до этого! Обернувшись, она напоследок крикнула: «Плевать я хочу на все!» — и, сделав большой крюк, забежала на кухню за туфлями, которые рано утром почистил ей Геерт за то, что в полдень она вместо него подоит коров.

Крестьянка не утерпела и рассказала мужу еще до службы, и в церкви у нее было с ним немало хлопот, хотя он и не совсем ей поверил. Всю проповедь он проспорил с женой и в конце концов пришел к выводу, что Мария просто вбила себе в голову какую-то ересь, что часто бывает у беременных женщин. Спутаться с Нурстампером — да она что, рехнулась? Когда родители вернулись домой, Марии нигде не было видно. Поговорив с женой, фермер решил посоветоваться с пастором, тогда будет ясно, на каком они свете. Конечно, ее бы надо послать к доктору, но если взвесить все, что случилось, то это, скорее, вопрос духовный и, следовательно, разобраться в нем должен священник.

Пастор, назначенный в их приход всего полгода назад, молодой человек, сидевший в тюрьме, был окружен ореолом как пострадавший за правое дело. Как-то вечером — он служил тогда в другом приходе, — когда пастор собирался сунуть ключ в замочную скважину входной двери, он увидел неподалеку от своего дома немецкого солдата с девицей; последняя, как потом выразился в деревенской пивной один остряк, «держала штык в своей руке».

Каким образом священник разглядел в темноте обмен приветствиями, который совершался не по военному уставу, осталось неясным, но достоверно то, что он справедливо вознегодовал и обозвал солдата свиньей. Девица была заодно с солдатом, и пастора ночью вытащили из постели и уволокли на допрос, а потом дали месяц тюрьмы «за оскорбление германского вермахта».