— Смотри-кась, — удивленно хохотнула Таська, — часы-то пошли. — Она пыльно заприхлопывала ладонью по коврику, будто пыталась нащупать птичье тельце оживших ходиков, подобрала гирьки, но цепь выскользнула, и вместе с ней высунулся маятник.

Михаил вспомнил о матери: «Что же мать без ходиков и без численника будет делать? Так хоть она гирьки подтянет, число оторвет: время осознает, себя…»

— Постой, сестра, дай часы сюда.

Таисья тяжело повернулась на крик, переступила с ноги на ногу и с хрустом раздавила календарь.

— На кой они тебе? Их нигде не принимают.

Михаил нагнулся, выдернул из-под ее ноги разъехавшиеся веером листки с вдавленным в них жестяным карнизиком, так и не отцепившимся от ажурной фанерной завитушки.

— В подъемнике своем повешу — все веселее нам с Машкой будет, — отшутился он и, как ребенка, принял от Таськи ходики, запеленутые в коврик.

— Детство у него в заднице играет, — спрыгнул Иван с кузова и забросил белый детский стульчик, сделанный для Таськи отцом.

Анна Федоровна на пертурбацию в квартире только и сказала: «Заживо управились, — и спросила: — Куда мне теперь приткнуться?»

Новую кровать ей Моховы поставили на прежнее место возле стены рядом со своей кроватью. Михаил пробовал было пристыдить Таську за то, что они не поместили мать в другой комнате вместе с Нинкой, на что новая хозяйка, подбочась, наддала грудью на Михаила и забойчила:

— Старуху с молодой девкой устроить, да? Так по-твоему? А ежли к Нинке молодежь придет в магнитофон поиграть, будет бабка под ногами у них путаться, да? Али девке никого привести нельзя в ее возрасте? И так с парнями не водится. Все с девками да с девками. Прямо беда. Записалась в борьбу, в самбу. Ежли пристанет кто с худом, чтоб обороняться. На старом месте всех парней расшугала. Прямо ненавистница какая-то. Пьяницы, говорит, все. Не знаю, что и делать. Так ведь в девках и просидит. — Лицо ее неожиданно плаксиво задергалось, и, швыркнув носом, Таисья вытерла фартуком слезы. — А ты со старухой… Хоть бы познакомил с каким-нибудь хорошим парнем. Племянница ведь тебе. А, Миша? Век не забуду.

Михаил никак не мог привыкнуть к Таськиным переходам от ора к слезам. Обычно он терялся, не зная, куда деть себя и свои длинные руки, и мямлил:

— Ну ты это… того… кончай…

Сегодняшние слезы ее не вызвали в нем ни капли жалости: они были по-бабьи глупыми, и он, все более раздражаясь, сам перешел на крик:

— А ты с хозяйкой посоветовалась, где ей лучше? Молчишь? Вот так-то! Расхозяйничалась здесь. Не успела въехать, а уже самовольничать вздумала. Мать не хочу расстраивать, а то бы позвал с улицы, и спросили бы ее, где ей больше глянется.

Таська оторопело выкатила глазки, но тут же, запалившись, надула щеки и разразилась криком:

— Ах, он мне еще указывать будет! Да кто ты такой?

— Сын! — выкрикнул Михаил.

— А я дочь, ну и что?.. Я таких сынков видела знаешь где… Сын бы так свою мать не содержал… Она у тебя грязью заросла, а вам с Иркой лень было в квартире прибраться. Теперь на старуху любо-дорого посмотреть… Сытенькая, чистенькая.

Пока Таська набирала воздух для нового крика, Михаил зло сузил глаза:

— И это говорит дочь. Забыла, наверное, как мать звать. Слушай, если я еще хоть раз услышу «старуха» или «бабка», вы будете опять тесниться в своей девятиметровке. Я это устрою, поверь мне. И не ори, не ори. Не надо твоих «коклет» и заношенных платьев, только не ори. Мы к этому не приучены. И с матерью считайся. Она такая же хозяйка, как и ты. Услышу от нее жалобу на тебя, тогда узнаешь: сын я или нет.

Моховы все работали, и Анна Федоровна оставалась домовничать одна. Таисья была хозяйкой справной, квартиру содержала в чистоте и на еде не экономила. Так что Анне Федоровне и делать по дому было нечего. Целыми днями она дремала под мурлыканье Мурзика и под скулеж и повизгивание вздрагивающей от жутких сновидений болонки Фимы. Когда сны становились совсем невыносимыми, собачка вскакивала, ошарашенно вертелась на месте и, узнав старуху, лежащую на кровати, с лясканьем зевала, будто ловила мух.

Рыжий красавец. Мурзик с любовью оглядывал себя и выгибался дугой, сухо потрескивали в нем или изнеженные косточки, или электрические разряды. Фима, несмотря на возраст, по-щенячьи восторженно заливалась лаем, приветствуя приятеля Мурзика и поднимая с постели старуху.

— Цыть, оглашенные. Вот я вам. — Живность мешала Анне Федоровне попасть ногами в тапки и не давала идти: кот терся вокруг, наваливаясь на ноги то с одной, то с другой стороны, будто пробовал свалить старуху с ног. Болонка танцевала перед ней и, теряя равновесие, зарывалась мордой в подол платья, путаясь в ногах.

На кухне просыпались попугайчики и взахлеб делились друг с дружкой увиденным во сне. Бурундучок Яшка вылезал из дуплистого чурбачка, установленного в клетке, и начинал метаться из угла в угол, тарахтя хрящиком облезлого хвоста о решетку — только клетка ходуном ходила: туда-сюда… Тр-р-р… Тр-р-р…

Анна Федоровна кормила живность, грела себе чай и включала телевизор.

С тех пор, как она стала жить с дочерью, жизнь для нее поблекла. Ей казалось, что она уже живет не свое, а детей, что ей бы самое время отправиться на покой, пока совсем не слегла. Вместе с тем, Анна Федоровна теплилась какой-то смутной-смутной надеждой, что сын со временем изменит что-нибудь в ее жизни и ей будет не так пусто. Этим-то и жила…

Ела она мало, больше попивала чаек. Таська на это злилась:

— Али борщ постный, не наваристый? Одно мясо, одно мясо — хоть бы поварешку плеснула. Не ерунди давай. А то подумают люди, что голодом тебя морим. Чего молчишь-то? Все молчком да молчком. Не знаю прямо, как и подступиться к тебе.

Анна Федоровна немного оживала, когда по субботам наезжала гульливая моховская родня и приходил Михаил. Тогда она сидела со всеми, и все было, как прежде. Только не пели песен да моховская ребятня не вертелась возле стола: повыросла.

Михаил на неделе забегал редко. Да и по субботам не засиживался. Посидит часок-другой, бочком вылезет из-за стола — и был таков. Моховы не раз выговаривали ему за такой уход без «до свидания», а потом привыкли к выходкам подкаблучного сродственника и только посмеивались над ним: как оно — жениться на квартире?

Анне Федоровне хотелось, чтобы Михаил дольше побыл с родней, чтобы спел «Вечерний звон», когда все так смешно бомкают и, кажется, нет на свете дружнее и добрее Забутиных и Моховых. Вместе с тем она тихо радовалась, что сын воздерживается от водочки, не распускает себя и делает по-своему. Поперешности раньше-то ему и не хватало. И когда Михаил сказал матери, что скоро заберет ее к себе подомовничать на недельку-другую, она наполнилась таким ожиданием, словно он забирал ее к себе насовсем.

Не успела Ирина уехать в пионерлагерь, Михаил достал с балкона ходики и численник. Часы он промыл бензином, смазал маслом, а календарь выправил, очистил карнизик от корешков оборванных листков и прикрепил его на кухне. Ходики так забойчили, что, казалось, ветерок от маятника вдохнул жизнь в численник, и календарь задышал.

Ирина, вечная торопыга, уехала впопыхах и забыла взять пионерские пилотки, которые шила всю ночь. Она вернулась за пилотками и, хотя запалилась от спешной дороги, все же услышала ходики и заглянула на кухню.

— Этого еще не хватало! Нет чтобы электронные купить, он утиль на стенку прицепил. Старуху свою потешить собрался. Она только с дочерью жить начала, а ты ее с толку сбиваешь.

Ирина сдернула часы и сорвала календарь.

У Михаила точно все внутри выжгло, все перед ним потемнело и исковеркалось.

— Вот она, война! — Он стиснул голову руками и, шатаюсь, вышел из квартиры и поплелся на трамвай. Не вытерпел: упомянул войну. Как она побледнела!.. Ирина, Ирина… Да и сам немало виноват. Не сумел, стало быть, вызвать в душе ее такую к нему любовь, которая давала бы ей силы совладать с собой. Не его ли уход от матери обернулся такой бедой? Как аукнулось, так и откликнулось. Хотел быть родителем для матери и мужем для жены… Не получилось. И снова он на распутье… На этот раз ему не придется ломать голову, где перебиться первое холостяцкое время. У него есть мать. Да и сестра у него тоже есть…