Узнай немного осмелел. Он побежал впереди меня и задрал ногу около красноватой горки. Свежая сусличья нора с утоптанным песком у входа. Щенок засунул морду в нору, застрял, беспомощно заскулил и принялся выгребать передними лапами песок. Такому бутузу не добраться до зверьков. Где-то недалеко должен быть поднорок — запасной ход. Где же он? А может, суслики еще не успели его прорыть: жилье-то новое.

Я взял щенка на руки, отошел, чтобы суслики не учуяли псину, и спрятался за чилизником. Скоро от соседнего холмика, беспокойно оглядываясь, пригибаясь, отбежала сусличья пара. Навстречу гостям высунулся хозяин, свистнул хозяйку. И вот уже четыре рыжих столбика запересвистывались между собой, опасливо поглядывая по сторонам.

— Толька, лешак тебя замотай! — послышалось с реки. — То-о-лька-а!

Я осторожно стал отползать к берегу, прижимая к себе Узная. Щенок вырвался, вприпрыжку побежал к сусликам и затявкал на них. Хозяева юркнули в нору. Гости же, подняв зады, по-стариковски переваливаясь, заспешили проторенной тропинкой к своему холмику и скрылись.

— Узнай, ко мне! На место! — закричал я.

Куда там! Свежий сусличий запах вскружил щенку голову, и он, приподнимаясь на задних лапах и перебирая передними, запрыгал вокруг норы и залаял по-взрослому, только каждое его «гав» заканчивалось визгом.

Я махнул рукой на глупого щенка и пошел к берегу.

В Тагиле я всегда обходил стороной воробьев и голубей. Зачем зря беспокоить птиц? Пусть клюют, что бог послал. В деревне и вовсе спешить некуда — я обходил тех воробьев, уток, а сквозь стадо гусей шел напрямки. Те, как ты их ни обходи, сами привяжутся, точно змеи, извивают шеи и шипят. Лучше напрямки. Щипнуть могут, но никто не скажет, что Толя Селезнев — трус.

Нас отнесло не очень далеко: все-таки три человека и гребцы — взрослые.

Хватаясь за ивовые ветки, дядя Сема сунул лодку носом в протоку, приготовился и рванул. Неудачно. Встречным течением корму сбило к берегу. Теперь дядя Сема хватался за ветки, а тетя Лиза вовсю гребла веслом. Приготовились. Еще раз! Готово! Лодка уткнулась носом в левый берег протоки и тихо пошла по ней. Позади бурлил и кипел перекат.

Если правый берег Ишима — голая степь, то левый — сказка. Прямые водные аллеи словно в парке. Прозрачная вода: видно, как среди водорослей поблескивают большие чебаки. Мелюзги нет: в такой благодати рыба растет быстро. Над водой сотни бабочек и стрекоз. Кувшинок мало, и все они облеплены стрелками и златоглазками.

Маленькая голубая стрелка с прозрачными крыльями опускается в осоку, скользит по ней и погружается в воду. Не поймешь этих насекомых. И летают, и ползают, в воде могут жить.

Голубеет на желтой калужнице златоглазка. Какие шикарные прозрачные крылья — невеста да и только.

Все в лодке молчат. Прямые аллеи с текучими ивами словно созданы человеком и облагорожены естественной красотой. Выпархивают из простоволосых ив чирки и прячутся в камышах. Под ивами на клочке земли — пожелтевший охотничий шалаш. Напротив — осыпавшийся скрадок; внутри — няша, в ней сигают одна за другой жирные квакши. Видать, парочка-другая карасей не дает им покоя. Уж больно испуганно верещат лягушки. Здесь была когда-то сложена из дерна охотничья засидка. Да какой дерн из чернозема! Селезневский вечен, а этот и лето не простоял, отсырел, осыпался. Скоро и квадрат расползется в воде — и не останется никаких следов от непродуманного человеческого труда.

Лодку причалили к шалашу. Тетя Лиза не мешкая побежала с корзиной по ежевику. Я тоже взял полуведерный с тиснением на бересте бурак и отправился с Узнаем в другую сторону: никогда не мешал я старшим ягодникам и грибникам.

Дядя Сема распутал снасти и поплыл ставить режевку. Протянул от шалаша до бывшей избушки и стал загонять рыбу боталом. Бух! Бух!

За каких-то полчаса я набрал полный бурак. Следом заявилась и тетя Лиза:

— Ой да девка, ягод-то, ягод! Сколь живу, столь не видывала. Черным-черно. И ты смотри, молодчик какой. И у него бурак полнехонек.

— Тут, тетя Лиза, — ответил я с нарочитым разочарованием, — собирать никакого интересу нету. Очень хорошо — тоже нехорошо.

Лодка осела под тяжестью чебаков, лещей, карасей. Поблескивал слизью зеленый с черными пятнами здоровенный налим. Он противно шевелил нижней губой, из-под которой извивался похожий на конский волос один-единственный ус. Круглый и широкий лещ, словно удивляясь чему-то, часто открывал маленький рот. Со слизистого, вылинявшего линя вовсю лезла золотистая мелкая чешуя.

Крепкий ветер и волны силились опрокинуть тяжелую лодку на бок, но дядя Сема ставил ее против волн. Волны оскаливались, показывая свои бесчисленные белые зубы, грызли носовой конек, сползали и снова набрасывались на лодку.

— Одному делать неча — враз перевернет как щепку. Здеся надо тяжелым переправляться, — проговорил дядя Сема. — А вот к берегу ближе можно и облегчиться, выкинуть лишнее. — С этими словами он поднял меня за шиворот и, как щенка, выбросил за борт.

Этот жестокий на первый взгляд способ обучения плаванию был самым испытанным и верным среди селезневцев: учись плавать и закаляй характер. Селезневская пацанва была не пуглива и не боялась воды. Не минуло и меня водное крещение.

Тетя Лиза все-таки всполошилась:

— Ой да девка, подь ты к чомору, Сема. Ты в своем уме? Утопнет ведь.

— Ничо ему не сдеется, утенку, а плавать научится и смельчаком будет. Ишь как бултыхает.

Узнай встал передними лапами на борт и заскулил. Тонет хозяин — надо выручать. Он заперебирал лапами по борту, свесил голову и плюхнулся в воду.

— Хорош пес, лешак его замотай. На волка через год можно идти.

— Остудится Толька-то, Сема.

— Ничо, «церковным» отогреется.

Когда дядя Сема схватил меня за шиворот, я и не думал трепыхаться. Наоборот, даже интересно. Дядя Сема знает, что делает. В штанах и рубахе плыть куда тяжелее, чем голяком. Вниз тянет. А сильное течение само к берегу несет. Узнай — молодец, не бросил одного. Узнай, Узнай, Узнайка.

И вот уже щенок всхлипнул мне в плечо, прижал уши. Глаза серьезные — не до шуток.

Я измерил глубину — Узнай тявкнул, бросился ко мне и лизнул торчащую из воды ладонь.

— Е-е-еще чу-у-чуть. Все, — взял я щенка на руки. Оба дрожали — я от холода, собака от пережитого. Далеко нас отнесло, за стометровку.

Взрослые укутали меня в тулуп, дали ложку «церковного» вина кагора, и я уснул.

Я спал и видел несказанное, нерукотворное чудо — водные аллеи с купающимися в них длинноволосыми ивами.

Утром, проснувшись, я тихонько оделся и, улучив минутку, когда девчонки возились с велосипедом, взял весла, сушившиеся у плетня, и вместе с Узнаем отправился в дальний путь на Ишим.

Река неудержимо тянула меня к себе. Мне хотелось плавать и плавать по водным аллеям, легчать душой и телом в этой умиротворенной красоте среди непуганых птиц и созерцать жизнь бабочек и стрекоз, таинство подводного неспешного мира.

Как я намучился с тяжеленными веслами: зажав под мышки, я волочил их километров семь, то и дело отдыхая и укоряя щенка за то, что он ничем не может мне помочь. Только пополудни мы с Узнаем прибыли на место. Меня от изнурительней дороги разжарило, да и пес дышал часто и тяжело, высунув дрожащий язык.

— Узнай, пойдем искупнемся, куп-куп.

Щенок зевает, ляскает зубами, потягивается. Что ж, пойдем.

Я съезжаю по песчаному откосу к реке, зажмурившись, бросаюсь в воду. Узнай плюхается за мной.

Вода сняла жар и усталость. Кое-как, на шестой раз мне удалось, наконец, с помощью весла перевернуть лодку на дно. Веслом же я спихнул корму в воду.

Узнай запрыгнул в лодку, я стащил ее за цепь в воду и сел за весла.

Ветра почти нет — волны небольшие. Грести легко. Только лодку относит далеко к излучине. Придется под ивами скрести веслами дно. Здесь течение слабое.

Приближается шум переката, протока рядом. Опускаю весла на днище — теперь надо крепко держаться за ивы. Я подтягиваю лодку, перебирая ивовые ветки, как дядя Сема. Вот и протока. Но лодку надо ставить поперек переката, чтобы войти в протоку. Не хватает еще одного человека. Один бы держался за ветку, а другой работал веслами. Узнай, Узнай, почему ты не человек? Никакого от тебя нет толку.