— Свинарем. У Игната Чернобылко. А он к вам поехал.

— Кто ко мне поехал?

— Та Игнат же.

Зачем поехал к нему Игнат, Гуменюк выяснить не успел — подошел заведующий фермой, и председатель, согнав с лица улыбку, сухо поздоровался с ним.

— Что ж, товарищ Панков, пойдем поглядим, как тут у тебя свинари живут, — сказал Гуменюк недобрым голосом. И добавил: — А то в газетках пишут, что председатель Гуменюк о свиньях заботу проявляет, а о людях не думает.

В статье З. Армавирской таких резких и определенных слов не было, это уж Фрол Кондратыч перегнул, но Алексей Васильевич ни разубеждать его, ни возражать не стал, сухо и кратко сказал: «Пойдем» — и повел в комнату, где спали свинари.

В комнате было не то чтобы очень уж чисто, однако прибрано, даже койка Семки-шофера застлана, на подушке лежало полотенце.

— Что ж, — сказал Гуменюк, — у нас в станице в иных хатах люди живут и похуже. А тут…

— Тут четыре койки, а спят когда шесть, а когда восемь человек, — вставил Панков. — По очереди. Вот оно какое дело.

— На первой СТФ и того не имеют, — нахмурился председатель, — и не жалуются.

— Очень плохо, — возразил Алексей Васильевич.

— Что плохо? Что не жалуются?

— Что и того не имеют.

Гуменюк круто повернулся и вышел из комнаты. Стоявший под дверью Федька едва успел отскочить. Панков показал жилье Ани и Варвары.

— Поди, плохо им тут, — съязвил председатель. — Как в гостинице «Интурист», отдельный номер имеют. Ишь, картинок понавешали!

— Зимой тут из всех щелей дует, — оказал Панков, — а печку не поставишь — негде.

Гуменюк это замечание пропустил мимо ушей.

— А остальные где спят? — спросил он. — У тебя ж тут девок много.

Панков показал еще одну маленькую комнату с нарами и двумя койками.

— Здесь, — сказал он, — и в корпусах.

— А это кто ж у тебя в отдельном номере живет?

— Свинарки. Сами отгородили куток, помазали и живут.

— Вот видишь, — поднял толстый палец Гуменюк. — Сами! Захотели и сделали. А другие ждут, что им все на тарелочке, в готовом виде поднесут.

Они прошли в красный уголок. Гуменюк полистал подшивку районной газеты, перебросил с места на место несколько тощих брошюрок. Больше листать и перебрасывать было нечего.

— Журнал вам велю давать, есть у нас свободный экземпляр «Кукурузы».

— Нам бы сюда «Огонек» или «Юность».

— Э-э, чего захотели! Ты еще собрание сочинений потребуешь.

Гуменюк присел у стола. Табурет под ним качнулся и жалобно заскрипел.

— Вот ты говоришь: надо то, надо это. В газетках пишешь.

— Не я писал.

— Не ты, так с твоего согласия… Удивляюсь я тебе, Панков, серьезный человек, партийный, а мысли у тебя скособочились, не туда ты их заостряешь. На что нацеливают нас партия и правительство? Создать изобилие продуктов — мяса, молока, хлеба. Ты это понимаешь? О то задача! Велика и почетна. Так, спроста ее не решишь, надо преодолевать трудности. По-большевистски их преодолевать, беспощадно. А ты на мелочи сбиваешься. Главное у тебя что? Дать стране больше мяса. Советскому народу, чтобы он найкраще, зажиточнее жил!

— Колхозники наши тоже народ. И они хотят жить найкраще. Вот оно какое дело. — Панков не выдержал спокойного тона, взволновался. Щеки его зарумянились, он снял фуражку и провел ладонью по лбу. — По-твоему, Фрол Кондратыч, получается: народ — он где-то там, — Панков неопределенно махнул рукой. — Почему колхоз не дает на ферму продукты для общего котла по себестоимости? Почему…

— Вот ты куда загинаешь, — Гуменюк встал. — По себестоимости! Сам на общем собрании голосовал — оградить колхозную кладовую от любителей хапать общественное добро. Голосовал, спрашиваю, или нет?

— Так то же совсем другое дело.

— Не другое и не третье то дело. По себестоимости можно весь колхоз на распыл пустить. По ветру. Давай разбазаривай! Налево, направо… — Гуменюк махал перед собой громадными ручищами, будто и в самом деле что-то разбрасывал, черпая полными пригоршнями. Висюльки на кавказском пояске заметались по его обширному животу. Лицо председателя наливалось кровью. — Не дам! Пока я председатель — не дам разбазаривать. И все тут! — Грузно ступая, он вышел из красного уголка.

Федька, поглядывавший в окно, пулей отлетел к футбольным воротам.

Фрол Кондратыч сделал несколько широких шагов к своей машине, но не дошел до нее, остановился, широко расставив ноги. Постоял. Обернулся к Панкову.

— Работал ты до сего дня хорошо. И дальше работай. Статеек я никаких не читал. Слов от тебя никаких не слыхал. Что можно — сделаем. Чего нет — не взыщи.

— Ставок посмотри, Фрол Кондратыч, — ровно, будто ничего не произошло, проговорил Панков. — Пересыхает ставок, свиньи без воды остаются. Дай трубы.

— Я ж тебе один раз сказал — нет труб. — Гуменюк снял картуз, ладонью вытер влажный околыш.

— Есть трубы. Для клуба заготовлены.

— Клуб не тронь, — висюльки на председателевом ремешке дрогнули.

— Временно просим. К осени вернем.

— Не дам. Сами жалитесь, что культуры мало, а клуб готовы по камушку разнести. Не дам!

Повернулся председатель, надвинул картуз на лоб и пошел к машине. Панков насупился и сказал ему вслед:

— В райком пойду. Пусть там нас рассудят, Фрол Кондратыч. Вот оно какое дело.

— Грозишься? — усмехнулся Гуменюк, открывая дверцу машины.

— Не грожусь — предупреждаю, чтоб знал.

— Давай иди в райком. Вали на Гуменюка, у него шея крепкая, выдюжит, — председатель похлопал широкой ладонью себя по шее. — Забыл ты, я вижу, как в пятьдесят третьем в колхоз просился. Кто ты был тогда? Никто. А сейчас заведующий фермой колхоза-миллионера. Давай жалься на Гуменюка. Хучь в Совет Министров, — с удивительной для такого грузного тела ловкостью председатель нырнул в машину и крикнул сердито: — Поняй!

Шофер с места взял вторую скорость, развернулся и помчал к шлагбауму. Мимо Федьки, мимо Ани и Зои, которые шли в контору. Машина вылетела на проселок и скоро скрылась, будто растаяла в степи. Только облачко пыли осталось над дорогой.

Вместе с Игнатом отпросилась в станицу Варвара Ковалева — за продуктами.

— Ладно, поезжай, — разрешил ей Панков. — Кстати, узнай, как там наша Феня, скоро ли будет.

Феня Жмурко вторую неделю жила в станице: матери сделали операцию, и она ухаживала за больной.

Приглашал Игнат и Зою, но она осталась на ферме. Домой ее не тянуло — возле Ани она чувствовала себя легко и покойно.

— К вечеру сама приду в станицу, — ответила она Игнату, предлагавшему место в кузове. — А может, и еще заночую. Если не прогонят, — и глянула на Аню.

Та улыбнулась.

— Живи. Можем тебя даже на работу определить.

— А смогу?

— Сможешь, — заверила Аня.

Машина ушла. Степь велика, дорог на ней много, где-то разминулся Игнат с председателем и зря прождал его в конторе до обеда. Потом сбегал домой: набил вещевой мешок провизией, нарубил матери хворосту, повозил на плечах Катюшку и пустился в обратный путь. Заглянул еще раз в контору — Гуменюка все не было. Вышел к старой кузнице на окраине станицы, где условились встретиться с Варварой.

Варвары у кузницы не было. Вместо нее поднялась с бревнышек навстречу Игнату Феня Жмурко. Она похудела, остренький носик еще больше заострился, веснушки обозначились резче.

— Здравствуй, Игнат, — сказала она, пожимая ему руку. По тому, как она оказала эти слова, как заглянула ему в глаза, он понял — тяжело приходится Фене. Девушка улыбнулась, а губы оставались скорбно сжатыми. Игнату стало жаль ее, захотелось чем-то ободрить и утешить, а чем — он не знал.

— Как мама? — спросил Игнат.

— Плохо, — ответила Феня. — А как там у вас?

— Варвара не рассказывала? Она была у тебя?

— Была. Она и место это мне указала.

— Сама-то Варвара где?

— Где-то бегает. Ты ж ее знаешь, у нее тут знакомцев полным-полно… Председателя-то не застал?

— Нет.