Алемасов скосил глаз на комбата. Тот откровенно любовался своей избранницей, а у майора сердце кольнуло от жалости к этой девушке, вырядившейся в чужое платье.
Сели за стол. Кошунков разлил спирт по стаканам.
— За нашу скорую победу!
И первый выпил.
Александра Тимофеевна сделала маленький глоток и поставила стакан.
— За победу до дна, — командирским голосом приказал комбат.
— Не неволь, — остановил Алемасов. Не удержался и спросил: — Где же это вы себе такое платье справили?
— Это не мое, — густо покраснев, ответила Александра Тимофеевна, не поднимая глаз от тарелки.
— Тут этих шмуток полные шкафы, — сказал Кошунков.
— Значит, ты этот наряд выбрал?
— Я, — не без гордости ответил комбат. — Неплох, а? Перед войной картина шла — «Большой вальс», про Штрауса, там певица Карла Доннер в таком была.
Хотел было Алемасов обозвать Кошункова дураком, но передумал, решив, что не стоит подрывать авторитет боевого комбата в глазах женщины. Потом он сообразил, что авторитет его тут скорее всего ничем не подорвешь: на замполита Александра Тимофеевна поглядывала с опаской, настороженно, когда переводила взгляд на Кошункова, в глазах ее была нежность.
Уходя из батальона, Алемасов сказал комбату:
— Ладно, включай ее в список личного состава по всем правилам. Пусть санинструктором работает. И одень, как полагается. Карлу Доннер пусть после войны изображает, понял?
Докладывая командиру полка, майор Алемасов изобразил дело так, что невесту Кошункова можно оставить в батальоне санинструктором на том основании, что медицинских работников недостает.
Если бы полк стоял на отдыхе, Александру Тимофеевну скорее всего вернули в Краков, на сборный пункт; на отдыхе люди становятся непримиримыми. Но полк, и в первую очередь батальон Кошункова, отдыхал мало, нес потери и лишний санинструктор в строю не мешал.
В том, что Шура Тимонина не только числилась, но и была санинструктором, Алемасов убедился, побывав в первом батальоне, когда он выходил к Одеру.
День выдался хмурый, промозглый. На полях еще лежал грязный снег, на взлобках его уже не было — съели туманы. Командный пункт батальона размещался в кирпичном доме на краю какого-то неуютного, пустого поселка. Кошунков сидел в меховой безрукавке поверх бешмета и писал донесение.
Алемасов снял кубанку и тоже сел к столу. Он устал, пробираясь в батальон по оврагам, ноги были мокрые, левую натер, и она саднила.
В коридоре сидел прямо на полу телефонист и монотонно повторял позывные. Алемасов прикрыл глаза и минуту дремал. Потом встряхнулся, с трудом разлепил непослушные веки и глянул в окно. От низкого кустарника по направлению к дому двигалась реденькая цепочка пластунов.
— Это что такое? — спросил Алемасов.
Кошунков тоже глянул в окно и вскочил.
— Батальон отходит, — крикнул он и бросился к двери, на ходу выдергивая пистолет из кобуры.
Алемасов знал, что в батальоне осталось мало людей, но сейчас, увидев эту реденькую цепь, даже он удивился и подумал, что завтра же Кошункову надо подбросить кого-то, еще раз перешерстив тылы.
Когда майор выбрался на крыльцо, комбат был уже далеко. Он бежал, откинув руку с пистолетом, и что-то кричал. Почти рядом с ним (и откуда она только взялась?) бежала женщина с санитарной сумкой через плечо, она была без головного убора, и волосы ее отбрасывало ветром на одну сторону.
Цепь залегла, только два человека остались на ногах: Шура Тимонина и раненый казак, которого она, обхватив правой рукой, поддерживала и медленно вела к дому.
Справа в кустах постреливали, а здесь было тихо, и Алемасов, не пригибаясь, пошел к залегшей цепи.
— Помочь? — спросил он Шуру, когда они встретились.
— Не надо, — она тряхнула головой. — Я сама.
Противник недолго удерживал отбитую позицию, и батальон вскоре восстановил положение.
— Наше счастье, что они тут держатся малыми силами, — сказал Алемасов, когда вернулись они с Кошунковым в кирпичный дом.
— Против моих больших, — усмехнулся комбат.
— Главные события северней нас происходят, — ответил майор, — туда и резервы идут, а нам своими силами надо обходиться. — Алемасов хотел сказать, что Кошункову завтра же подбросят людей из тылов, но не сказал: в тылах много ли наберешь? Что пришлют, тому пусть и радуется, а обнадеживать зря не стоит.
Пришла и села в углу Шура Тимонина. Были на ней аккуратные сапоги, темно-синяя юбка и форменный бешмет, туго перепоясанный офицерским ремнем.
— Раненых отправила? — опросил комбат.
— Отправила, — ответила Шура.
— С кем?
— Глушко повез.
— Я же сказал, тебе ехать. Глушко сам ранен.
— Он не сильно ранен, перевяжут и вернется. А я здесь нужней.
— Слыхали, она здесь нужней, — комбат усмехнулся. — Сколько раз я тебе говорил: приказ начальника — закон для подчиненного, — вздохнул и сокрушенно закончил: — Сколь бабу ни учи, как ни обмундировывай, а настоящего солдата из нее не сделаешь.
Говоря это, комбат глядел на Шуру, и глаза его улыбались. Весело и озорно глянул он на Алемасова и добавил:
— Поглядит на это дело товарищ майор и сделает вывод, что нет в батальоне Кошункова дисциплины.
Смотревшая в пол Шура вскинула глаза на Алемасова и мелькнул в них испуг: а и в самом деле не подумал бы товарищ майор чего худого про батальон Кошункова. Но майор ничего худого не думал, это читалось на его лице, и она успокоилась.
Надо было уходить из батальона, но Алемасов медлил: жаль ему было покидать этих молодых людей, они словно бы излучали в неуютный, безжалостный мир войны тепло, возле которого хотелось погреться душой. А уходить надо было, и майор распрощался с Кошунковым и Шурой.
За Одером пластуны отвоевали небольшой плацдарм. Форсировали реку на лодках и подручных средствах, Алемасов переправился уже по мосту, который навели саперы.
В батальон Кошункова майор попал вечером. Комбат сидел в подвале разрушенного дома, в сотне метров от окопов, которые занимали его казаки. Здесь же располагался командный пункт соседнего батальона, было тесно, дымно, чадно от самодельных светильников, от самокруток, от сушившихся портянок.
Кошунков сидел прямо на полу, голый до пояса, а Шура бинтовала ему плечо.
— Ранен? — спросил Алемасов.
— Если бы, — Кошунков поморщился. — Чирий под мышкой, сучье вымя называется. Хорошее название. И болит хуже раны.
— В санбат надо, — сказала Шура, — там вскроют, почистят.
— Вот, не хватало еще, чтобы комбат Кошунков с плацдарма явился в медсанбат с чирьем. «Здрасьте, я пришел, скликайте хирургов на операцию, дайте больному наркоз и поставьте клизму…» — он опять поморщился. — Черт знает, как больно.
Шура забинтовала плечо, комбат с ее помощью натянул рубаху, надел бешмет, черкеску.
— Ну, я пошел.
— Куда? — спросил Алемасов.
— В окопы. Наблюдатели донесли — немец что-то затевает.
— Было время, когда они по ночам отдыхали.
— Было, — согласился Кошунков, — научили мы их воевать круглые сутки… на свою голову.
— Научили, — усмехнулся Алемасов. — Не до сна им теперь: Волга-то во-он где, а Одер — вот он, за нашей спиной.
Они двинулись к выходу. Шура пошла вместе с ними.
— А ты осталась бы, — сказал ей Кошунков.
— Идем, идем, — ответила она, — я днем спала.
— Когда это ты успела?
— Успела.
— Вот сочиняет!
Они препирались, как школьники, и Алемасов про себя отметил эту ребячливость, которая сохранилась в них несмотря ни на что, жила где-то под спудом. «А ведь это хорошо, — думал он, шагая по травянистому склону к окопам, — значит, есть в них то чистое и светлое, что имеет человек в юности…».
Окопы занимала по-прежнему реденькая цепь пластунов: пополнение перед броском через Одер батальон получил незначительное, в бою за плацдарм оно растаяло. Алемасов заговорил с казаками, многих он знал по фамилии — ветераны, пришедшие на Одер с Кубани.