— А вы? — сурово спросил Перепекин.

Артиллеристы сказали, что они отошли в лес и отстреливались и что противник где-то здесь близко.

— Ясно. — Перепекин встал и, хотя его никто не видел, вытянув руки по швам, негромко, но так, что все его расслышали, произнес: — Сержант убит, слушай мою команду, — подождал, прислушался. Резерв молчал. Тогда Иван Григорьевич приказал: — Встать!

Покряхтывая, стукаясь карабинами, люди встали.

— Ведите к огневым, — сказал Иван Григорьевич артиллеристам и, когда цепочка пластунов двинулась вперед, пропустил людей мимо себя, в каждого тыкая пальцем, как это делал сержант. Убедился, что все на месте, и, спотыкаясь на неровной просеке, пошел в голову своей маленькой колонны.

До самой опушки дошли беспрепятственно. У переправы что-то горело, и тусклое зарево слабо освещало огневые позиции. Пушки рисовались невысокими темными кучами, около одной копошились какие-то смутные тени. Перепекин отправил артиллеристов с автоматами правей, остальным приказал дозарядить карабины и примкнуть штыки. Артиллеристы, отойдя шагов с полсотни, открыли огонь. В это время Перепекин своим густым басом изо всех сил крикнул:

— Батальон, пли!

Грянул залп, и Перепекин тотчас скомандовал:

— В атаку, за мной, ур-ра-а!

Резерв кинул карабины на руку и со штыками наперевес побежал к орудиям. Навстречу хлопнуло несколько выстрелов, тени метнулись от пушек, и, не приняв штыкового удара, противник очистил огневую позицию.

Кладовщики, парикмахеры и ординарцы, люди все немолодые и мало воинственные, отчаянной храбростью не отличались. В лесу они чувствовали себя неважно, и, если бы каждый из них мог распоряжаться собой, как ему хотелось, они бы разбрелись в разные стороны, стараясь подальше уйти от выстрелов и от зловещего зарева — к теплу, к свету, к людям, занятым более мирными делами. Но они были не каждый сам по себе, а все вместе — не просто Вьющенко, Мирзоянц, Перепекин, а подразделение во главе с командиром, и поэтому не только не разбрелись, но даже нашли в себе силы броситься в атаку.

Легкий успех ободрил пластунов. Они повеселели и стали пошучивать друг над другом.

— Как ты крикнул: «Батальон!» — я оглядываться стал, — смеялся Мирзоянц, поводя жирными плечами, — думал — где батальон, откуда батальон… Ой, глотка у тебя чугунная.

— Смотри ты, какой командир из Перепекина образовался, — удивлялся Вьющенко. — Чисто генерал…

Пластуны говорили все это с усмешкой, но за ней легко угадывалось уважение, которым они прониклись к Ивану Григорьевичу. А сам Перепекин переживал необычное состояние, какого никогда еще в своей жизни не испытывал. Он ощущал себя властным и сильным, обнаружил в себе такие радостные и тревожные чувства, как любовь к людям, которые доверились ему, и ответственность за их судьбу. Это было так хорошо, что Перепекин далее прослезился. Вытер глаза рукавом и жестко сказал самому себе:

— Старый дурак, расчувствовался.

Он был командиром и не имел права обнаруживать свои слабости.

Однако затишье было недолгим: гитлеровцы атаковали огневую позицию сначала с одной стороны, потом с другой. Пришлось занять круговую оборону. Перепекин расставил людей, почти не пригибаясь, под огнем, бегал от пушки к пушке, от ровика к ровику, подбадривал пластунов. Когда отбили вторую попытку немцев ворваться на огневую позицию, он, потрясая жилистым кулаком над головой, крикнул в темноту:

— Ха-ха, нас голой рукой не схватишь, наш камертон выше!

Кубанку где-то потерял, волосы на затылке стояли дыбом, а спереди мелкими колечками прилипли ко лбу. Щеки совсем ввалились, круглые глаза исступленно сверкали. Таким его можно было увидеть, когда огневую озаряли вспышки выстрелов или разрывы гранат.

К утру бой разгорелся с особенной силой. Сосед слева нажал на противника и стал выходить на свои прежние рубежи. Отходившие гитлеровцы натыкались на огневую артиллеристов и, зажатые с двух сторон, лезли напролом. Дело дошло до рукопашной. Перепекин бил кого-то прикладом, колол штыком, ногой отталкивал какую-то серую фигуру, прижавшую его к пушке. В ушах у него шумело, будто рядом крутилось мельничное колесо. Он уже был ранен, но не замечал этого. Серую фигуру он оттолкнул, вздохнул полной грудью и рухнул возле орудия.

Очнувшись, Перепекин увидел над собой квадратное лицо Мирзоянца. Вокруг стояла тишина.

— Мы где? — спросил Иван Григорьевич.

— На огневой.

— Держимся?

— Держимся. Шесть человек осталось… Вьющенко убит, — и Мирзоянц всхлипнул.

Перепекин хотел встать, но не смог. В боку резанула острая боль, перед глазами поплыли ярко-зеленые круги, и он опять впал в забытье, но вскоре очнулся и, услышав над собой голоса, строго сказал:

— Положите меня на лафет.

Голоса умолкли. Он повторил:

— Положите меня на лафет.

Его подняли и положили на станину гаубицы. Он лежал длинный и неподвижный, со строгим лицом, обращенным к небу. Сознание его то меркло, то прояснялось, и тогда он широко открытыми глазами смотрел на розовые от далекого зарева облака. Мысли текли, как сны, легкие и невероятные. То ему чудилось, что он летит по воздуху, а под ним плещется розовое море, то казалось, что его хоронят с воинскими почестями — тело везут на пушечном лафете, сзади шагает сотня пластунов с лицами суровыми и скорбными. Он слышал музыку — оркестр играл Шопена, и одна труба фальшивила. Это рассердило Перепекина, он закрыл глаза — и видение исчезло. Потом он вспомнил подробности ночного боя, и его не покидало ощущение счастливого волнения: никогда он так полно и сильно не жил, как в эту ночь, во всяком случае, память не подсказывала ему ничего подобного. Он пожалел, что не могла его видеть в бою Татьяна Привольная, но мысль эта сейчас же показалась ему суетной и мелкой, и он отогнал ее.

Под утро на огневой появились артиллеристы: командир дивизиона — капитан и майор — заместитель командира артиллерийского полка по политчасти. С ними человек двадцать казаков. Они шли отбивать у противника свои пушки и были удивлены, найдя здесь пластунов. Когда во всем разобрались, подошли к Перепекину.

— От артиллеристов спасибо вам, — сказал майор.

Перепекин еще больше вытянулся и хотел крикнуть лихо: «Служу Советскому Союзу», но голос отказал, и он только беззвучно пошевелил губами.

— Да он, кажется, умер, — заметил капитан.

— Нет, я живой! — беззвучно закричал Иван Григорьевич.

Кто-то взял его руку и долго держал, ища пульс.

— Еще жив, — услышал Перепекин незнакомый голос и успокоился, закрыл глаза.

Над огневой позицией, над сосновой рощей и над голыми холмами, с трудом одолевая вязкий ночной мрак, занимался худосочный рассвет.

На другой день, перебинтованный, бледный и беспомощный, как ребенок, Перепекин лежал в одной из палат медсанбата. Это была большая, с пустынными стенами, сумрачная комната, заставленная разными, какие удалось собрать, кроватями. Иван Григорьевич лежал тут один, всех его соседей уже эвакуировали, а он остался, потому что был еще очень слаб. Товарищи из ансамбля несколько раз прибегали навестить Перепекина, но их не пускали. Они прилипали к окнам, стараясь разглядеть, что делается в комнате, однако толком ничего увидеть им не удалось — кровать Ивана Григорьевича стояла в углу, где света было меньше всего. А он их видел и радовался, что товарищи пришли его навестить.

Под вечер пришла Привольная. Что она сказала дежурному врачу — неизвестно, только ее впустили. Татьяна села на табурет и долго блестящими глазами смотрела на Ивана Григорьевича. Она была тщательно причесана, белый халат, одетый поверх бешмета, шел ей, и Перепекин смотрел на нее с удовольствием.

— Товарищи спрашивают, — наконец заговорила она, — не нужно ли вам чего-нибудь принести?

— Спасибо, ничего не нужно, — ответил Перепекин. Помолчал и добавил: — Я рад, что вы пришли.

Она покраснела, и глаза ее заблестели еще больше.

— Врач сказал, что опасность миновала, пойдете на поправку.