— Нашел виновного! — Мартти задвигался, зашевелился, попытался рассмеяться. — Нашел с кого спрашивать за войну. Я был рядовым, валялся в окопах, у смерти под рукой, ты думаешь, мне жить не хотелось? Прошел всю войну…

— И ничему не научился.

— А чему ты научился?

— Я смотрю на город и вижу город, а ты смотришь на город — видишь мишень.

Мартти улыбнулся:

— Кто видит мишень? Все мы видим город. Прекрасный город! И нэйти сейчас расскажет нам о нем что-нибудь интересное.

Это он обращался ко мне. Я помедлила и начала:

— Этот парк был заложен в день окончания войны, девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. И назван он парком Победы…

…Мы уезжали со стадиона. Я сидела на своем обычном месте, рядом с шофером. В самом конце автобуса примостился в углу Мартти. Он напряженно смотрел в окно. Между ним и мною разместились на мягких сиденьях двадцать туристов третьего класса.

Итак, я защищаю диплом: «Суффиксы в финском языке». Да кому это интересно! Даже моему руководителю, даже комиссии нет дела до суффиксов. Что там суффиксы! Каждый день мы открываем газеты: как дела в мире, что слышно в Ираке, Испании, как дела с сельским хозяйством, со строительством.

Впрочем, со строительством все в порядке. А скоро будет еще лучше: ведь коробки хоть и медленно, но все-таки движутся вперед. Мы работаем над ними не покладая рук! Но они, эти коробки, оказались сложным делом.

Они капризничали, требовали особых механизмов для сборки, специальной теплоизоляции, и даже окна в этих коробках было сделать сложнее, чем в обыкновенном доме. Юрка огорчался, у него падало настроение, и тогда я делала вид, что никаких коробок и в помине нет, и мы старательно обходили все смежные темы. Но я так привыкла к этим коробкам, что не могла не говорить о них и не узнавать о них все новое, даже если эти новости огорчали Юрку. Одним словом, коробки были делом, а мой диплом о суффиксах — бумагой, которой предстояло пылиться в университетском архиве. Я, конечно, его защитила. Комиссия была равнодушна к суффиксам и ко мне и поставила мне четверку. Больше мне было не нужно.

И вот диплом защищает Юрка. С утра все вверх тормашками. Я на работе, но чисто механически. Механически сажусь в автобус, даю шоферу механические распоряжения, механически веду экскурсию.

— Мы на площади Искусств. Справа — здание Филармонии, прямо, обратите внимание, Русский музей.

…Он еще только вошел в зал и развешивает свои чертежи.

— Мы — на Дворцовой площади. Прямо, обратите внимание, Зимний дворец, позади — Генеральный штаб.

…Защита идет полным ходом. Я держу за тебя кулаки, Юрка.

— Длина Невского проспекта — четыре километра. Справа — обратите внимание — дома. Слева — тоже дома.

…Шеф, конечно, тоже приперся. Только бы он не вылез со своими замечаниями. Только бы пронесло…

Я кончаю экскурсию. Никто не задает мне ни одного вопроса. Всем все ясно. Я бегу домой. Здесь, дома, должна лежать записка от Юрки. И она лежит. «Где тебя носит? У меня все прекрасно. Сиди дома».

У него все прекрасно! Не хорошо, а именно прекрасно! У него не может быть иначе. Он ведь очень удачлив в жизни. И мне будет легко с ним, потому что все ему будет удаваться.

Юрка приходит ко мне вечером. Я никогда не видела его таким. Он хватает стул и начинает жонглировать им. Я боюсь, что стул упадет, разобьет что-нибудь, и кричу: «Перестань, сумасшедший!» Но он хохочет, тормошит меня. Потом садится к столу, разглаживает скатерть и говорит важно:

— Меня оставляют!

— В аспирантуре?! — вскрикиваю я.

Юрка кивает. И тут же вскакивает со стула, хватает книги с полки, кидает их на диван, потом кидает на диван свое пальто, мое пальто и все, что попадает под руку. Потом он останавливается и смотрит вокруг: что бы такое сделать! Он замечает меня и подхватывает на руки. Я сопротивляюсь, смеюсь и вдруг замолкаю. Юрка останавливается. Сердце у него начинает биться тяжело и медленно.

— Пусти, — прошу я. — Пусти, пожалуйста.

А сама думаю испуганно и смущенно: «Не пускай!» Мне томительно и любопытно в его плену.

Лицо у Юрки становится напряженным, а я еле шевелю губами: «Пусти!» Юрка отпускает меня внезапно, и я выскользаю из его рук.

Так в наших отношениях с Юркой рождается сложность. Сначала маленькая, лукавая, а потом взрослая, настоящая…

Так мы перестаем быть девчонкой и мальчишкой, а становимся двумя государствами — каждое со своим дипломатическим статусом и со своей внешней политикой. Так, наконец, мы делаем первые шаги в организации маленьких государственных хитростей.

Слов нет — Юрка умнее меня, интереснее меня, лучше… Но как государство Юрка никуда не годится. Кто это вздумал сделать дипломатами мужчин? Не в этом ли причина сложного международного положения?.. Все Юркины попытки хорохориться и выглядеть независимым проваливаются одна за другой. Стоит мне только быть нежной.

День за днем мы встречаемся с Юркой. И день за днем растет мое могущество и благосостояние за счет могущества и благосостояния Юрки. А он не жалеет. Он идет ко мне в кабалу добродушно и с удовольствием. Впрочем, иногда события оборачиваются так, что я задумываюсь, не призрачно ли мое могущество? Ведь есть одно обстоятельство, одна государственная тайна: я люблю Юрку.

…Неужели это Ленинград! Дома такие же, как во многих городах России. Улицы, конечно, прямые, но смотри какие узкие! Нет ни Зимнего, ни Петропавловки. Нет Невы, нет каналов. Автобусы — такие же, как всюду. Трамваи — такие же. А пешеходы — разве отличишь от других, москвичей, киевлян?

Да разве ты не видишь, что это Ленинград? Потому что над домами, над автобусами, над пешеходами и над нами с тобой — белая ночь. Стоит, не убывая, не прибывая. Краски исчезли. Не стало объемов. Только силуэты. Они очерчены четко, даже многопалый лист рябины — словно рисунок тушью. И усы телевизионных антенн над домами прочерчены тонким чертежным пером. И весь город — как отражение в стекле. Разве не видишь, что это Ленинград?

Мне бы давным-давно проститься с Юркой, а я все хожу и хожу с ним по городу. Юрке некуда торопиться, мать его уехала в деревню, а меня ждет дома тетя Муза.

— Ну, можешь ты всю ночь проходить по городу?

Не надо, Юрка, брать меня за плечи. Пусть будет нежность недозволенным приемом, ведь когда ты вот так нежен со мною, могущество моей державы кажется мне призрачным.

На этом кончаются два государства со своим дипломатическим статусом и внешней политикой и начинаются два человека, теплые и доверчивые. Они стоят на лестнице нашего дома. Свет ночи не проникает в окна. Ночь как будто караулит у парадной, не входит в дом. На площадке полутемно и веет необжитым холодком пустынной каменной парадной.

Я сажусь на подоконник и спрашиваю Юрку:

— Что будет дальше?

Мне почему-то хочется думать о будущем. Не о том будущем, которое наступит после того, как мы расстанемся, а о том, которое маячит где-то впереди и до которого нам еще идти и идти…

Юрка отвечает мне:

— Дальше будет светлое будущее.

Надо быть порядочным циником, чтобы сказать вот так… Мне на минутку даже кажется, будто Юрка ухмыляется при этом. Нет, лицо его чисто, а глаза смотрят на меня и улыбаются. Под этой улыбкой тают все мои подозрения.

— Странное дело, — вслух раздумывает Юрка, — я знаю моего шефа, он разгадан мною настолько, что стоит ему только подумать — я уже знаю о чем. И вместе с тем я не знаю, как себя вести с ним. Я никак не могу выработать линию поведения по отношению к этому человеку. Может, поэтому мы и не ладим. Я еще не проложил своего курса.

— А может, и не надо курса? Может, просто так?..

— Просто так только между дикарями бывает. И то, наверное, не просто. А когда встречаются два цивилизованных человека со сложившимися взглядами, с собственным мнением и собственным характером, между ними сразу встает проблема сосуществования. Слышала что-нибудь о сосуществовании? Вот это и есть проблема своего курса.