— Да, да, войдите, — сказал Прозоров.
Дверь отворилась, и на пороге стала невысокая фигура парня в изрядно затасканном полушубке, перепоясанном ремнем, в заячьей ушанке, сбитой на затылок. На черном обмороженном лице с красными пятнами разгоряченно поблескивали глаза.
Он несмело шагнул, улыбаясь во весь рот.
— Настенька!..
Прозоров понял все. Он опустил голову и не смотрел, как Настенька кинулась к Захару. Из глухого оцепенения Прозорова вывел голос Настеньки:
— Знакомьтесь, Игорь Платонович, это Зоря…
— Я очень рад. — От волнения Прозоров заговорил хриплым баском. Лицо его полыхало румянцем.
— Как же ты очутился здесь, Зоря? Раздевайся, здесь жарко! — Настенька сама стала расстегивать его полушубок, сняла с головы заячью ушанку.
— Спасать шел, да чуть сам не попал в беду. — Широкая улыбка не сходила с лица Захара. — Ночевал у нанайцев в Дипах. А вот сегодня пришел сюда искать тебя.
Сняв полушубок, Захар в своих стоптанных валенках, лоснящихся ватных брюках и изрядно помятом пиджаке выглядел невзрачным мужичком. Причесавшись, он одернул пиджак и с удивлением рассмеялся:
— Вот ведь чудеса! Бумажник считал утерянным, а он вот где!
Прозоров и Настенька в недоумении переглянулись. Захар уловил этот взгляд и рассказал о случае с возницей, о своих кожаных крагах, которые пришлось отдать.
— Да черт с ними, в конце концов, с этими крагами. Главное — бумажник цел!
Чрезмерная простоватость и непосредственность Захара на какое-то время омрачили настроение Настеньки. Может быть, все это не бросалось бы так в глаза, не будь рядом Прозорова: Захар проигрывал рядом с ним.
Обоз вышел из Вознесеновки в первом часу дня. Настенька, закутанная в тулуп и пуховый платок, и Прозоров со своей больной ногой ехали в кошевке. Захар бежал на лыжах либо рядом, либо вслед за санями. Его рюкзак лежал в ногах у Настеньки. День был хотя морозный, но тихий, солнечный. Амур, с его ледяными застругами, с бескрайними заснеженными просторами, сиял миллионами искр-снежинок. Искрился и сиял даже сам воздух, и так же сияюще светло было на душе Захара.
В первую секунду встречи с Настенькой, застигнутой наедине с Прозоровым, в сердце Захара ворохнулась ревность. Но это чувство так же быстро исчезло, как и появилось, — светлая радость встречи заслонила его. Да и поведение Прозорова, не говоря уже о Настеньке, не вызывало никаких подозрений. И какое дело Захару теперь до того, что, сидя рядом в санях, Настенька и Прозоров иногда разговаривают между собой, смеются чему-то? Настенька то и дело просит Захара идти ближе к саням, что-нибудь спрашивает, сама начинает рассказывать о новостях станицы, Новочеркасска. Она привезла ему в подарок донские перчатки из кроличьего пуха, какие издавна вяжут там невесты, своим женихам; и теперь Захар, забросив рваные варежки, с наслаждением ощущал на руках мягкий и теплый пух.
— Настя, а ты Васю Королькова встречала? — спрашивал Захар, шагая на лыжах рядом с санями.
— Ой, Зоренька, я совсем забыла сказать! — воскликнула Настенька, высовывая голову из тулупа и поворачивая к Захару разрумяненное морозом лицо. — Он здесь, на Дальнем Востоке, служит. Почти половина вашего выпуска здесь! Ведь я была у них на выпускном, когда они закончили школу. Ой, Зоря, посмотрел бы ты, чего они только не делали на конях! Вспоминали о тебе, расспрашивали, как живешь…
Захару до боли ярко и живо вспомнились прежние выпуски командиров взводов. Вчерашние курсанты в один день становились командирами. К этому дню им шили новенькое, хорошо подогнанное обмундирование, выдавали сверкающие глянцем, приятно скрипевшие ремни, на петлицы гимнастерок привинчивали «кубари» — знаки отличия командира взвода. Утром, после праздничного завтрака, всех выстраивали в физкультурном зале и читали приказ наркома обороны о присвоении каждому командирского звания. Потом начинался большой конноспортивный праздник. Скачки сменялись прыжками через препятствия, манежная езда — рубкой, джигитовка — вольтижировкой. И все оставляло неизгладимое впечатление. Праздник заканчивался парадом всей школы, возглавляемым лихими наездниками-выпускниками. После парада они выходили в большую боевую жизнь.
Грустно стало Захару: он по-прежнему любил армию. В ней он видел воплощение самых лучших человеческих качеств — мужества, готовности к подвигу, крепости духа, внутренней самодисциплины. Может быть, он потому и проникся сразу уважением к Прозорову, что увидел в нем именно такого человека, каким сам еще недавно хотел стать.
Но грусть была минутной, навеянной ожившими воспоминаниями. Рядом ехала Настенька, и в душе от этого — праздник встречи. А впереди — светлая дорога в будущее, в его мечту — большой солнечный город, который уже видится ему во всех своих чертах, впереди цель — стать инженером-строителем, таким же вот, как Прозоров.
Солнце уже клонилось к западу, когда впереди показалась Орловка — два ряда рубленых изб, протянувшихся по обдутому ветрами пригорку. Здесь предстоит ночлег.
Когда сани взобрались на пригорок и въехали в село, Прозоров сказал:
— А знаете, Захар Лариоиович, вам следует забрать свои перчатки у того возницы. Ведь вы его узнаете? Если не будет отдавать, пригласите его ко мне. С волком нужно поступать по-волчьи.
Вечером, когда обоз расквартировался, Захар так и сделал; разыскал возницу и выкупил у него свои шоферские краги. Только пришлось отдать не червонец, а два — один за проезд, а второй — за рукавицы, выброшенные Захаром еще в Вознесеновке.
Под вечер следующего дня обоз подъезжал к Комсомольску. Вглядываясь издали в темную полосу берега, Настенька спросила с наивным простодушием:
— Зоря, а где же город? Он за теми сопками?
— А это и есть город — видишь, вон домики.
— Так какой же это город? Просто деревня!
Да, не это ожидала увидеть Настенька. Удручающее впечатление произвел на нее и занесенный снегом барак, возле которого остановились сани. Но тут же она очутилась среди такого шума и гама, что уж больше ничего не могла толком разглядеть: с работы вернулась бригада Жернакова. Перед Настенькой замелькали черные от мороза лица, смеющиеся глаза, рослые и щуплые парни — все они, приосаниваясь, знакомились с Настенькой, жали ей руку. Она и не заметила, как все ее пожитки исчезли — их унесли в барак.
— Мы тут подготовили тебе сюрприз, — говорил на ухо Захару вихрастый удалец Толкунов.
— Какой?
— А вот сейчас увидишь…
Войдя в барак, Захар сразу увидел «сюрприз». Рядом с комнатой-клетушкой, в которой жили Каргополов и Леля Касимова, белела свежеоструганными досками вторая такая же комнатка.
Захар крепко обнял Толкунова.
— Спасибо, Степа!
— Так это еще не все! — продолжал Толкунов. — В коммунально-бытовом отделе выписали и получили всю обстановку!
«Обстановка» состояла из двух топчанов, грубого стола, двух табуреток и ведра с тазом и умывальником, но и это в те времена было счастьем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Вот мы и дома! — сказал Захар, когда они остались вдвоем в своей комнатушке.
Терпко пахли смолой еловые доски, под закопченным потолком нервно мигала лампочка, на огромном, во весь простенок, окне мороз нарисовал волшебные пальмы.
Настенька, с вишневыми от мороза щеками, весело рассмеялась:
— Правду говорят, Зоря, — с милым и в шалаше рай.
Захар помог ей снять платок и шубу и, когда она осталась в одном платье, обнял ее.
С той минуты, как они встретились в Вознесеновке, им не пришлось быть наедине.
— Знаешь, Зоря, — говорила Настенька, поглаживая его колючую щеку, — все эти полтора года я ловила каждое слово о Комсомольске и все пыталась представить себе, какой он. И совсем не думала, что он такой. Думала, ну, самое малое, как Новочеркасск. Ведь столько о нем пишут и говорят! А он же меньше, чем наша станица…
— Значит, разочаровалась.
— Как тебе сказать? Мне все равно, какой бы он ни был. Раз ты здесь — значит, и город хороший. — Она прижалась губами к его губам. Потом отстранилась и, глядя ему в глаза, страстно зашептала: — Родненький мой, как же я соскучилась по тебе! Мне даже не верится, что мы вместе. Только и думала об этой минуте! Иной раз так размечтаюсь, так все живо представлю себе, что даже страшно становится: а вдруг не увижу тебя никогда, вдруг случится что-нибудь со мной или с тобой, пока я в дороге? Ведь на край света ехала, вообразить даже трудно, как далеко…