В крайкоме уже знали обо всем, что произошло в Дальпромстрое. Секретарь крайкома встретил Коваля так, словно тот приехал докладывать о крупных успехах.

— Садись, садись, дорогой. — Он подвел Коваля к глубокому креслу. — Все знаю, знаю, знаю! — как бы отгораживаясь от нехороших вестей, поднял обе ладони.

Потом неторопливо прошелся по кабинету, шагнул за стол, но не сел, а уперся в него кулаками, как бы готовясь произнести речь.

— Вот что, — заговорил секретарь, — ты не дал указания Лапину, когда сдавал полномочия, чтобы он немедленно организовал инвентаризацию?

— Я сам отдал приказ об инвентаризации еще до заседания парткома, — держа бородку в кулаке, ответил Коваль.

— А не отменят его?

— Надо быть глупцом или вредителем, чтобы отменить.

— Да-а… Что-то я не понял по телефону у Фалдеева, — рассеянно проговорил секретарь, опускаясь в кресло. — Если сразу не произвести учета всех ценностей, могут быть крупные хищения…

— Я это отлично понимал с самого начала, Аркадий Петрович, поэтому и отдал приказ.

— Ну вот что, — секретарь крайкома выразительно посмотрел на часы, — у меня с тобой будет долгий разговор, а сейчас пока пойди в орготдел и познакомься с товарищем Платовым, скажи, что от меня пришел. Он готовит вопрос на бюро о ваших делах. Ко мне, — он снова посмотрел на часы, — ровно в шесть вечера, будем долго разговаривать. Вот так. — Он хлопнул обеими ладонями по стеклу.

— Откуда этот Платов?

— ЦК прислал, на укрепление аппарата крайкома. Человек очень хороший, работящий… Так до вечера!

Коваль прошел к Платову.

— От Аркадия Петровича, — сухо сказал он.

— Вот как! — Платов медленно поднялся со стула. Черные глаза его под сурово сдвинутыми бровями потеплели, а потом заулыбались — скупо, стеснительно. Был он высок, немного сутул, но красив той мужественной красотой, которая присуща волевым людям. Он подал широкую сухую ладонь. — Платов, Федор Андреевич. — В его голосе Ковалю послышалась душевная теплота.

— Вы, может быть, заняты?

— Нет-нет, я как раз занимаюсь вашим делом. — Платов неторопливо сел. — Вам Аркадий Петрович говорил о намерении крайкома относительно… — Он запнулся.

— Да, я знаю, будете слушать на бюро. Я очень рад!

— Ну, положим, радоваться станем, когда построим завод, а пока рано. Не так ли?

— Видите ли, Федор Андреевич, у меня достаточно оснований радоваться уже одному тому, что крайком поставит на обсуждение вопрос о строительстве. Какое бы решение ни было вынесено, оно оздоровит обстановку.

— К этому мы и стремимся, — задумчиво сказал Платов. — Во всяком случае, ошибки не должны повторяться. Скажите, сейчас очень трудное положение на строительстве? Вопросов у меня миллион, но я их оставлю до приезда Фалдеева.

— Обманывать вас мне нет нужды, Федор Андреевич. Положение чрезвычайно тяжелое. — Коваль по привычке зажал в кулак свою бородку, печально глядя в окно мимо собеседника. — Мы еще не знаем всех последствий пожара, а они, по всей вероятности, еще не раз скажутся. Что касается вопросов общего положения на стройке, то коротко оно таково: стройка только наполовину обеспечена рабочей силой. Еще не было ни одного месяца, когда бы мы справлялись с программой.

Ни перед кем, ни в одном докладе не сгущал так черных красок Коваль, как сейчас. И это было сделано не с каким-то злым умыслом, нет! Просто за время, истекшее после пожара, Коваль по-новому оценил положение на строительстве и увидел, что недостатков гораздо больше, чем прежде он находил. Сказывалась неуравновешенность в характере Коваля. Сейчас он был в состоянии «отлива», выглядел скучным и вялым.

Коваль рассказал обо всем: и о заболоченности строительной площадки, и о плохом питании, и о том, что всю осень строители просидели без обуви, так как сапоги оказались в Николаевске — не на ту баржу их погрузили; и о непрекращающихся случаях дезертирства; и о казенном, чиновничьем отношении многих инженерно-технических работников к своим обязанностям; и об отчаянно трудном положении с транспортом. В завершение рассказал о пожаре.

— Ну, а хоть что-нибудь положительное есть там или нет? — спросил Платов.

— Положительное? — Коваль задумался, теребя бородку, потом улыбнулся. — Да-а, оказывается, я вам только и говорил, что о плохом. Положительное — комсомольский костяк стройки. Будь бы у меня поэтический дар, я бы слагал поэмы об этих людях. Мы с вами делали революцию и спасали ее завоевания в гражданскую войну. Сейчас они делают то же самое, с такой же отвагой.

…Через двое суток в крайкоме появился Фалдеев.

В тот же вечер состоялось внеочередное заседание бюро Далькрайкома. Партком Дальстроя был распущен. Фалдеев, Кривоногов и Панкратов сняты с работы. Ковалю и Бутину, оставленным на своих постах, бюро объявило выговор. Секретарем парткома Дальпромстроя был рекомендован Платов Федор Андреевич.

Перед концом заседания секретарь крайкома объявил:

— Минуточку, товарищи. Только что получено постановление Президиума ВЦИК СССР: ходатайство комсомольцев — строителей Дальпромстроя — о переименовании поселка Пермского в город Комсомольск удовлетворено. Отныне бывший поселок Пермский будет именоваться: город Комсомольск-на-Амуре.

В просторном кабинете, взметнувшись под высокий потолок, грохнули аплодисменты.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Откровенно скажу тебе, Федор Андреевич, я еще никого не отпускал с таким сожалением из аппарата, как тебя. — Секретарь ласково посмотрел в худощавое, с обострившимися скулами лицо Платова. — Год будет очень трудным, положение у нас сейчас везде тяжелое — и с хлебозаготовками, и с мясом, и с углем, но особенно трудно на стройках — бегут рабочие, потому что с жильем туго, кормим и одеваем скверно. Ты отлично понимаешь, почему так получается, — шагаем так, что штаны трещат, берем самый крутой подъем на пути к вершине. Ее надо взять во что бы то ни стало! Покатимся вниз — нас растерзает империалистическая свора.

— Не покатимся. — У Платова на щеках выступили бугры желваков. — Бывали кручи потруднее…

— Вот именно. Поэтому мы и пошли на штурм — сил у нас достаточно в конце концов… Под ногами фундамент, созданный за первую пятилетку, несмотря на оглушительный вой кликуш из лагеря правых и «левых» загибщиков.

Платов слушал рассеянно — у него уйма дел, связанных с подготовкой к отъезду, но прервать секретаря не решался.

— Но спешим не только мы, спешит и наш классовый враг, — мерно тек его задумчивый голос. — Он делает все, чтобы воспользоваться моментом, когда все наши силы напряжены до предела, и оторвать от нас народ, противопоставить партию народу. Вот послушай, что сказано в листовке «Группы народной самозащиты», или «Приморских лесных стрелков». Листовку мне принесли перед твоим приходом, ее нашли в Комсомольске. Вот что в ней пишут:

«Без провокаторов! Научиться молчать!

Мы, «Приморские лесные стрелки», везде и нигде. Наша задача — всячески расстраивать и разрушать всякую работу коммунистов. Вредить везде в чем и как только можно. Все делать как можно незаметней, без доказательств, чтобы самим быть до поры до времени в стороне.

Потом связи пошире наладить да с красноармейцами надежными сговориться. Так-то постепенно и подготовиться для общего выступления.

А выступать нужно сразу, по крайней мере всей Сибирью или от Забайкалья до океана.

А на это и в России откликнутся.

Пока же требуйте везде всякого довольствия, как было до революции, и выплаты заработка золотом, а не червонцами, прекращения вывоза за границу нашего сырья и снабжения нашими деньгами международных проходимцев.

А пока, до общего выступления, будем наказывать угнетателей русского народа, не щадя себя и не трогая никого, даже попавшего по дурости в коммунисты, если он ничем не вредит народу.

Мы не сложим оружия, пока не добьемся независимости Дальневосточного края, на что имеем право по Конституции СССР.

Мы хотим сами управлять своим краем, без коммунистов».