Бригаде была отведена полоса в двадцать метров. Вырубалось все подряд — от кустарников до самых толстых берез, лиственниц, пихт, ольхи. Работа с самого начала пошла беспорядочно, каждый старался рубить дерево потолще, чтобы насладиться эффектом, когда подкошенная громадина с шумом и треском рухнет на соседние деревья. Те, кто не получил ни топора, ни пилы, вертелись без дела возле рубщиков или пильщиков, высказывали свои замечания, посмеивались над неумелыми движениями, сравнивали, кто лучше и кто хуже владеет инструментом. Скоро выяснилось, что ловчее всех орудует топором рыженький Крамсков, маленький, щупленький, почти подросток. Он выбрал самую толстую осину, и не успели еще пильщики свалить первое дерево, как заверещал:

— Берегись, падает!

Все бросились врассыпную, пороняв инструмент. Аниканов свалился в колдобину, потом вскочил и кинулся в сторону села. Сам же Крамсков стоял возле осины, небрежно держась рукой за ствол, как бы направляя его туда, куда осине следует упасть. Осина с грохотом рухнула на макушки соседних деревьев, несколько секунд задержалась на них, словно подхваченная руками друзей, потом обломала ветви и глухо грохнулась на землю.

Тотчас же на Крамскова наскочил Толкунов:

— Ты что же, рыжий, заранее не предупреждаешь?! Подумал ты? А если кого-нибудь задавит, лоб?

— Нет, товарищи, это не работа, — ругался Аниканов, снимая туфли, полные грязной жижи. — Никакой плановости и никакой организации труда. И ты тоже, Толкунов! Надо же руководить бригадой, а не пускать на самотек.

— А черт вас знает, как вами еще руководить! — отмахнулся Толкунов. — Дали тебе топор, ну и руби, чего еще нужно?

— Чего вы кричите попусту? — вступилась Леля Касимова. — Надо установить порядок. Неужели никто не знает, как валить дерево, чтобы оно упало в нужном направлении? Я где-то читала, да не запомнила…

Степные жители, они все, разумеется, и понятия не имели о том, как правильно валить дерево. После случая с осиной ребята договорились, чтобы вальщики заранее предупреждали всех. Тогда прекращали работу и шли определять, куда дерево клонится, потом становились в противоположную сторону и ждали, пока оно рухнет. Раз Аниканов не пошел в безопасное место — не хотелось мочить туфли, и уселся на пень, следя за громадной березой, готовой упасть. Вот она наклонилась, стала стремительно валиться на ветки соседних деревьев — и вдруг свист в воздухе и удар по голове. Аниканов не сразу сообразил, что его ударил отлетевший сук.

— Голову разбило, — простонал он и бегом направился к селу.

— Куда ты, Аниканов? — крикнул Толкунов.

В ответ Андрей только рукой махнул.

— Ой, ребята, что же это с ним? — спрашивала Леля Касимова.

— По-моему, симулирует, — усмехнулся Толкунов. — Я его давно знаю и вижу насквозь.

— Так сучком же ударило по голове, разве ты не видел?

— Видел, видел, — ворчал Толкунов. — Дела на копейку, а шума на рубль. Вот посмотрите, дня через два он сбежит от нас, найдет себе теплое местечко.

К вечеру все изрядно вымокли, вывозились в грязи, но с работы шли веселые, румяные. Только Аниканова не было — он так и не вернулся на лесосеку до вечера, хотя ссадина была пустяковая: удар смягчила кепка.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сплав тоже начался с происшествия.

Как на великую невидаль, собрались комсомольцы к реке. Первое бревно столкнули с вершины штабеля. Звеня, оно тяжело ударилось о землю, подпрыгнуло на краю обрыва — берег оказался подмытым снизу, — и огромная глыба земли вместе с бревном рухнула вниз. Вместе с глыбой рухнул в реку Бонешкин — щупленький паренек, стоявший на краю обрыва. Вытаращив ошалелые глаза, он оседал в стремнину и орал что есть мочи:

— Помоги-иите!.. Тону!..

К нему сразу протянулось несколько багров. Уцепившись за багор, Бонешкин вмиг выскочил на берег — воды там было по грудь. Бледный от испуга, он стряхивал с себя воду и оправдывался, улыбаясь:

— От черт, как это я, а? Нечаянно. Думал, порушилась вся земля, от черт!..

— Так бывает со всеми, кто сует нос куда не след! — сказал назидательно Гурилев.

— У него, видать, мякина вместо мозгов! Бревном могло же подшибить!

— Иди обсушивайся, черт паршивый! — ругался бригадир. — Из-за тебя тут беды наживешь.

Но нет худа без добра: обвалившийся берег облегчил работу — бревна из штабеля скатывались в воду без задержки.

После случая с Бонешкиным Захар и Каргополов договорились работать вместе и страховать друг друга.

Дружба! Сколько возвышенных чувств и мыслей вызывает она, сколько тепла и благородства рождает в сердцах! Бескорыстная дружба, как и настоящая любовь, как и подлинный героизм, является своего рода талантом. Ибо что может быть чище того самоотвержения, которое проявляется в дружбе, в любви, в героизме?!

Не всякий может беззаветно отдаться дружбе — только душевно чистый человек способен на это.

С детства отзывчивый на добро, Захар привязался к Ивану Каргополову. Со дня разлуки с Васей Корольковым он был все время замкнут, одинок. Дружбы с Аникановым не получилось. Случай с сапогами, по правде сказать, не был уже такой неожиданностью для Захара: еще в дороге примечал он у Андрея нехороший душок стяжательства и скопидомства, а его возвышенные слова о чистой любви не вязались с цинизмом, который иногда проскальзывал у Андрея в разговоре о девушках. Теперь, на расстоянии, Захар все лучше понимал характер Аниканова и убеждался, что друзьями они никогда не стали бы.

Иван Каргополов был почти во всем полной противоположностью Аниканову: неуклюж, некрасив, но какой чистый душевный облик проглядывал за всем этим! Уже в первый вечер, когда ложились спать, Каргополов увидел, что Захар, расстегнув хлястик шинели, стал заворачиваться в нее.

— А что, одеяла у тебя нет? — спросил Иван.

— Из армии ведь я. Шинелью вот обхожусь.

— Не-ет, так дело не пойдет, Захар! Будем спать вдвоем под моим одеялом.

В ту ночь Захар спал на редкость крепко.

Иван Самородов, или, как его теперь с легкой руки Гурилева стали звать Иванка-звеньевой, повел комсомольцев вслед за головными бревнами вниз по течению речки.

— Робятка, робятка, пошли, пошли шибче, — беспокойно оглядывался Иванка и сам бежал легкой рысцой.

— Ну и шебутной же у нас Иванка-звеньевой, — посмеивался Гурилев, торопливо шагая в хвосте.

Люди едва поспевали за головными бревнами, которые легко и плавно уносились по стрежню реки. Захар бежал рядом с Каргополовым, подоткнув подол шинели под ремень, слегка припадая на левую ногу.

— Ты что это хромаешь? — спросил Каргополов. — Ногу уже натер?

— Она у меня была сломана. С конем упал зимой на препятствии…

— Этой зимой?

— Ну да, в феврале… Готовился к конноспортивным соревнованиям.

— Так она же у тебя не срослась как следует!

— Да нет, вроде срослась… Из-за этого и демобилизовали.

— Слушай, Захар, ты варвар по отношению к себе! — искренне возмутился Каргополов. — Да какой же черт понес тебя на Дальний Восток, да еще на сплав, в таком состоянии?

— Такой же, как и тебя, — улыбнулся Захар.

— Да-а, вот это дело! Тебе, брат, нужно беречься. Ты сказал звеньевому?

— А зачем? Что он, врач?

До нижнего склада, где лес принимали кадровые сплавщики леспромхоза, было пять километров.

На первом километре все шло благополучно, но дальше стремнина подворачивала вплотную к берегу, а там как раз под обрывом лежала коряга, распростершая длинные корни, как щупальца спрута. Бревна ударялись в нее, но не успевали развернуться, их прижимали к берегу и к коряге вновь подплывающие лесины, угрожая затором.

Иванка-звеньевой первым бросился выталкивать бревна из залома; ему на помощь кинулись остальные.

— Вот так, вот так! — кряхтя, приговаривал Иванка-звеньевой, с ожесточением наваливаясь на багор.

Залом быстро разобрали.

— Ну кто, робятка, тут останется? — спрашивал Иванка, поглядывая на молодых сплавщиков раскосыми глазами.