Я проснулся, сел на землю. Какой отвратительный сон. Помотал головой, отгоняя его. Даже если б приснился Минотавр, рогом пронзающий грудь, мне было б не так страшно. Невдалеке, сидя кружком, тихо беседовали меж собой юноши и девушки. Их поход вглубь острова оказался удачным: все имеющиеся на корабле емкости наполнены родниковой водой, дичи набито столько, что до самой Греции хватит – на супы да на жаркое. Теперь они ждали моей команды на отплытие.

Жестом я подозвал одного из юношей, кивнул в сторону корабля: «Помоги дойти». Когда же он вопросительно глянул на Ариадну, я мотнул отрицательно головой: «Нет, она останется здесь». Юноша не стал уточнять, помог мне взойти на палубу.

Рядом со спящей Ариадной я приказал поставить запас солонины и вяленого мяса, большой кувшин с водой и еще один поменьше – вина. Всего этого ей должно хватить, чтоб дождаться корабля, который я распоряжусь выслать сюда, на остров, как только прибуду в Афины. На глиняной пластине острием меча я выцарапал текст, суть которого сводилась к следующему: прощай, милая, мне было хорошо с тобой, однако, больше мы не увидимся; так, поверь, будет лучше нам обоим – это я тебе пытался донести еще на Крите. Не волнуйся, Ариадна, спокойно дожидайся корабля, он прибудет из Греции в самом скором времени и отвезет тебя домой, на Крит. В конце, подумав, приписал: «От всей души желаю тебе счастья».

Оставалось решить последнее: оставить ли деве меч. С одной стороны, в одиночку на острове без оружия, опасно, меч, даже если и не понадобится, то хоть придаст решимости. Но с другой стороны, не осуществит ли она свою угрозу – покончить с собой. Подумав, я все ж решил оставить – если б и решилась Ариадна на этот шаг, то лишь в моем присутствии, на моих глазах, не иначе.

Чтоб видел я, как из раны хлещет кровь, чтоб смерть ее тяжким грузом легла на мою совесть.

В следующую минуту корабль отошел от берега.

Я раскрыла глаза, и тут же закрыла. Подумала: это продолжение сна: мне снится, что я проснулась, а любимого рядом нет. Открыла еще раз, но вновь никого, лишь воткнутый в землю меч, прикрытая рогожей сушеная и вяленая еда, кувшин с родниковой водой и еще один, поменьше, с вином. А еще глиняная пластина, сразу ее и не приметила. Прочитав нацарапанный на ней текст, я забилась в истерике. С уст сорвались слова гнева и возмущения.

– Какая черная неблагодарность – бросить ту, без которой ему и его дружкам и подружкам быть разорванными на куски. Прав, тысячу раз прав был мой отец, отправляя лживых афинян в пасть Минотавра. Я тоже хороша – не сумела под благородной личиной разглядеть… Тварь, низкая тварь! О боги, неужели вы не заступитесь за меня, слабую и доверчивую женщину, не накажете коварного Тесея со всей жестокостью, на которую способны.

Разумеется, выкрики мои не имели ни малейшего практического смысла. Звуки разлетались по берегу, но никто, кроме ящериц да крабов, коих на том острове было великое множество, услышать их не мог.

Что же делать? Как быть? Выбора нет – дождаться корабль из Афин и отбыть на нем на Крит. Но что я скажу отцу?

Может, такое. Меня, прогуливающуюся по берегу, похитили афиняне и силой затащили на корабль. Ни угрозы – если сейчас же не отпустите меня, отец прикажет убить всех жителей Афин, а сам полис сравнять с землей, – ни обещания большого выкупа – ничего не помогло. А затем… На безлюдном острове, к которому они подплыли за пресной водой, мне удалось убежать от них и скрыться.

Неправдоподобно. Прежде всего: я, царская дочь, не стану прогуливаться по острову в одиночку – только в окружении свиты. Еще: похищать меня афинянам нет никакого смысла. И еще: оставаясь на необитаемом острове, я обрекаю себя на смерть страшную, долгую – от голода и одиночества. Я же на такое не пойду, и отец, хорошо меня знающий, не поверит мне. Страшно подумать, каким может быть наказание. Нет, следует придумать что-то иное.

А если от правды и ото лжи – по равным частям: да, полюбила, да, потеряла голову и добровольно взошла с Тесеем на его корабль. Но позже, на необитаемом острове, раскаявшись в своем поступке, глупом, опрометчивом, недостойном царской дочери… А далее, как в первой задумке – убежала и скрылась от коварного искусителя. Но нет, опять то же, что и в предыдущей придумке, неправдоподобное: скрылась на необитаемом острове, обрекая себя на смерть.

Но что ж тогда? – Не знаю. Не знаю! И еще раз, вслух, громко: НЕ ЗНАЮ! От бессилия, от безысходности я расплакалась. Проклятый Тесей, пока он не появился в моей жизни, я не знала, что такое слезы на моих щеках. Теперь же плачу постоянно.

Не хочу на Крит, не хочу встречаться с деспотом-отцом и дрожать от страха: поверит – не поверит, какое назначит наказание…

Умереть… Прямо сейчас. Мечом в сердце. Не сделала это дома, на Крите, сделаю здесь. Главное, не промахнуться, чтоб точно в сердце. А вдруг промахнусь, и меч пройдет мимо? Или ударю недостаточно сильно? Прикрыв глаза, представила: из груди моей торчит меч, льется кровь, мне больно, очень больно, но до смерти еще долгие часы, может даже, несколько суток… На второй же удар не хватает ни сил, ни решимости. И никого вокруг, чтоб попросить о помощи – о втором ударе. О боги, что ж мне делать?

Высланный мною из Греции небольшой быстроходный корабль возвратился гораздо быстрей, чем требовалось для пути на необитаемый остров, оттуда на Крит, и обратно в Грецию. Пожилой кормчий поведал мне следующее: на островном берегу, описанном мною, никого не было, но под раскидистой кроной дерева были обнаружены два сосуда – с водой и вином, еда, вяленная и сушенная. Тут же, на земле валялись осколки глиняной пластины с нацарапанными на них словами. Поразмыслив, кормчий принял решение: обследовать остров.

Команда корабля в полном составе, растянувшись долгой шеренгой, прошлась от края и до края острова, благо, подъемы и спуски оказались не слишком высокими и крутыми. Затем, сместившись на длину шеренги, люди прошлись обратно. И еще раз, и еще раз. Таким образом, поисками оказалась охвачена вся островная площадь. Походы вперед-назад по приказу кормчего сопровождались громкими криками: «А-ри-а-дна», гудением в рожки, свистом, однако, ни одна живая человеческая душа не была замечена, не откликнулась на звуки. Видимо, – высказал предположение старый моряк, – проходивший мимо острова корабль взял женщину на борт. Подумав, я согласился с ним – больше Ариадне некуда было деться.

Прошло два дня. Сидя на берегу морском, глядела я вдаль, туда, куда на ночь опускается безмятежное, ко всему равнодушное солнце, размышляла о пагубности любовного опьянения, когда вдруг…

Нет, не может быть, мне кажется. Свирели и флейты, и множество хмельных не слишком стройных голосов. Сразу подумала: от горя я потеряла рассудок и слышу звуки, которых не может быть здесь, на безлюдном острове. Но вслед за обманом звуковым явился обман зрительный: из леса вышла толпа – мужчины, женщины. При этом, мужчины были мужчинами только сверху, а ноги у них были козлиными. И эти козлоногие играли и пели, а женщины им подпевали и кружились в пляске. Кружились они вокруг осла, на котором косо – того и гляди, завалится набок – восседал какой-то плешивый старик. Во главе шумной процессии шел необычного вида муж: на голове пышный венок из виноградных листьев и гроздьев винограда, в руке золотой жезл с насаженной на него сосновой шишкой. О боги, кто эти женщины, кто эти козлоногие музыканты, кто этот странный муж с венком на голове? Они в моем воспаленном воображении или все же наяву? Толпа приближалась. Я хотела убежать, но не могла даже встать – испуг сковал ноги.

Вот они совсем близко, и я вижу безумие в широко раскрытых, почти круглых глазах женщин, вижу кровь вокруг их ртов – чья это кровь? Не станут ли пить мою?

Муж с виноградным венком на голове приблизился ко мне, неспешно оглядел с головы до ног, голосом негромким, спокойным спросил – кто я. Я назвала свое имя, указала, откуда я и чья дочь. Голос мой, в отличие от голоса собеседника, дрожал и срывался. Мне было стыдно, но ничего поделать с собой я не могла. А знаешь ли ты – спросил он – кто я. Нет, благородный муж, – ответила я, – не знаю, и даже не догадываюсь. Почему-то ответ мой развеселил странную свиту. Залились визгливым смехом кровавые женщины, заблеяли козлоногие. Но стоило мужу скосить на них взгляд – все смолкли.