Треугольник означал «дельту» — первую букву греческого слова «дулиос» — раб, а с «К» начиналось, очевидно, имя владельца. Раб Ксанфа. Кузнец подвинулся и освободил место слева от себя.

— Садись, Кунхас.

Орест вскинул брови. Неужели господин и слуга едят за одним столом да еще при гостях? Уловив пристальный взгляд боспорянина, Кунхас смутился:

— Да будет тебе благо, хозяин. Я лучше потом… Пойду, кузницу забыл запереть.

Выговор был туземный. Раб приложил руку к груди, попятился и вышел.

— Подручный мой, — сказал Ксанф, кивнув вслед удалившемуся невольнику, и в голосе кузнеца прозвучало восхищение. — Тавр. Эх, и любит же работу! Любое дело в руках горит. Лапы — как у киклопа, а возьмется за молот — даже иголки может ковать, не то что ножи да заступы. Добрый парень, честный, скромный.

В детстве с ним беда приключилась. Скифы схватили на опушке леса, увезли в свой Новый город[17], затем продали херсонеситу Котталу — есть у нас такой богач, гнусный человек. Мерзавец даже клеймо на плече у парня выжег— «Раб Коттала». У Коттала восемьдесят пять рабов, измывается над ними, как в темную голову взбредет.

Я два года брал Кунхаса в наем, потому что одному в кузнице делать нечего, а юный тавр здоров молотом махать. Ну, а потом наскреб денег — продал кое-что из хозяйства, половины добра лишился, зато выкупил беднягу из неволи. Усыновить хочу, на Астро женить. С таким работящим мужем женщина не пропадет с голоду.

Выпили вина, поели. То и другое — умеренно, понемногу. После обеда Астро спела, играя на плохонькой арфе, старую дорийскую песню о цветке. Потом зашел разговор о гончаре Психарионе. Часто приходит домой пьяный. Бьет горшки, которые сам же лепит. Обижает жену. Все дружно ругали Психариона.

— Надо собрать стариков и усовестить лоботряса, — сказал Ксанф. — Куда это годится? Не поможет — пожалуемся в суд.

Когда Орест и Гикия отправились домой, дочь Ламаха обратилась к мужу с веселой усмешкой:

— Чудаки, правда? Все у них перепуталось: эллины, скифы, тавры, рабы… Беднота. У них свои обычаи. Но живут хорошо — свободно, открыто, честно. За это я и люблю их. А тебе понравился Ксанф?

Орест пожал плечами:

— Человек как человек. Такой, каким и положено быть человеку. Завидует тем, кто побогаче, хвалит себя, злословит о других.

— ?!

— На кой бес они прицепились к этому несчастному Психариону? Такой, эдакий, лоботряс…

— Но Психарион…

— Надо сначала разобраться, кто у них там по-настоящему виноват. Муж или жена. Может быть, жена у Психариоиа — бездельница, ленивая сластена, неряха, у которой весь двор завален грязными тряпками и немытой посудой? Или, пока гончар на работе, она приводит домой толпу любовников? Может, он давно прогнал бы эту дрянь обратно к отцу, да детей у него много, он их любит и не хочет с ними расстаться?

Дело сложное. Нельзя с-смаху возводить человека в мерзавцы. Разберитесь во всем обстоятельно. До тонкостей. И может оказаться — беда не в муже, а в жене, нужно усовестить не Психариона, а с-супругу. Ведь иной раз жена — сущая ехидна. Ядовитая змея. Нередко она сама доводит мужа до д-дурных поступков. Вспомни из Гесиода:

Опять с-скажешь, я неправ?

Гикия, сама немало страдавшая от сплетен (неудачное первое замужество, «ученая», «гетера»…), задумалась над словами боспорянина. Приятно удивленная его неожиданной разговорчивостью, ответила:

— Ты прав, Орест. Но ведь…

— П-погоди, — остановил ее Орест. Он выговаривал слова медленно, чуть заикаясь, как всегда; в голосе его звучала обычная ленивая насмешливость, но под нею Гикия угадывала пробуждение мысли и даже, может быть, чувств. — Я говорю — разобраться до тонкостей.

Но всякий ли на это способен? О-отнюдь нет. Понимать человеческую душу, как она есть… дано редким счастливцам. О-одному из многих тысяч. Но тот, кому это дано… как раз ничего знать не хочет, ему все надоело. А если и хотел бы, такому не дадут трудиться над человеческой душой. Почему-то это неимоверно сложное дело всегда поручают какому-нибудь ослу, который не только в чужой душе — ив своей-то не может толком разобраться.

Итак? Поскольку п-природа не всем отпустила дар с-сердцеведения, пусть эти все и не лезут в чужие сердца. Иначе больше наломаешь, чем исправишь. Пусть всяк живет, как может.

— Вот тут-то ты и неправ, Орест, — возразила Гикия. — Допустим, Ксанф ошибается относительно Психариона, Одна ласточка не делает весны. Но Дато? И его жена Ситрафарна? И матушка Метротима? И другие соседи? Один может ошибиться, но десять, двадцать, сто человек?.. Правда там, где большинство.

— Так ли? — едко рассмеялся Орест. — Не всегда большинство выносит справедливые с-суждения.

Представь себе ученого эллина, скажем — врача Гиппократа, к-который попал в горы к полудиким таврам.

Какой-нибудь тавр смертельно болен. Гиппократ утверждает, что болезнь у него — от перелома ноги, кровь загнила. Чтобы спасти больного… надо не медля отнять конечность. А все другие уверены, что на беднягу напустили порчу колдуны из соседнего племени. Поэтому надо скорей молиться каменной бабе…

Кто же прав — один умный Гиппократ или сто невежественных тавров? Так и здесь. Суд толпы — не с-самый верный.

Растерявшись от кажущейся убедительности его слов, Гикия долго молчала. Потом сказала несмело:

— Бывает и так. Если может ошибиться отдельный человек, то не ограждена от заблуждений и толпа, состоящая из отдельных людей. И все же… Как бы ни заблуждались люди в мелочах, они не ошибаются в главном. Есть понятия… проверенные жизнью за тысячу лет. Никто не назовет хорошим человеком убийцу, грабителя, вора, предателя. Правда?

— Да, — вяло согласился Орест. Видимо, он устал от столь длинного, сложного разговора, — Но я хотел с-сказать… есть пределы, до которых большинство может простереть свое любопытство относительно отдельного человека. Если он убийца, вор, грабитель — судите, наказывайте. Но лезть в постель к мужчине и женщине, когда они спят, — неблагородно. Надо различать мнение действительно полезное от мелочного, завистливого злопыхательства выживших из ума старух, которые обливают помоями все молодое, дерзкое в своей неопытности, но по существу — чистое, задорное от избытка сил. Я слышал когда-то… от одного восточного торговца поговорку: «Человек тверже камня, нежней цветка». Долбите камень, но бог вас у-упаси измять лепестки!

Гикия долго не раскрывала рта, стараясь вникнуть в смысл его высказываний.

В них как-будто была большая, идущая от самой жизни сила.

Но Гикия смутно чувствовала — сила эта цепляется, при всей видимости глубины, лишь за поверхность вещей. Рассуждениям Ореста не хватало стержня. Ясности, которая могла бы просто доказать то, что есть.

И вдруг у нее мелькнула острая, как ей показалось, мысль. Она заявила с необычайной твердостью:

— Да, случаются ошибки, заблуждения, грязь, наносы, злословие… Но есть еще и сознание собственной честности. Кто внутренне чист, не запачкается в болоте. Боится злословия человек, чувствующий за собой какую-нибудь вину. Подлинно честному незачем страшиться злопыхательства. Так же, как и злопыхать. Алмаз сколько бы ни обливали грязью, останется алмазом. А грязь? Польет дождь — смоется.

Он бросил на нее пытливый взгляд и возразил с ядовитой усмешкой:

— Дождь? Что-то долго не льет. И польет ли когда-нибудь? По-моему, грязь так и останется грязью. Алмазы захлебнутся в ней и потонут…

И тут Гикия нащупала главный изъян в его рассуждениях. Исходя из прямых наблюдений о непорядках, царящих в мире, они заканчивались кривым выводом об их незыблемости.