— Так оскорблять может только диавол: так злобно, так дерзко, так нагло. Например, сегодня он меня так оскорбил, таких гадостей наговорил, что я едва поднялся. Наговорил, конечно, во сне. Наяву, слава Богу, он мне не является. И знаете, говорит все с улыбочкой. Вот и отчаянные злодеи, как передают, говорят обыкновенно с улыбочкой. Например, Пугачев, Вольтер говорили постоянно с улыбочкой какой-то… Мы вот подпадем под власть диавола и делаем угодное ему: обижаем других, допускаем смех, празднословие и тому подобное. А во всем, конечно, виноват он.

Мне подобное говорил Батюшка и прежде в такой форме:

— Теперь я начинаю познавать, что такое диавольские надругательства и оскорбления, о которых иногда говорится в житиях святых.

Затем, когда Батюшка уже отворял наружную дверь, он мне сказал, что при таких оскорблениях он несколько утешается тем, что, значит, он не совсем во власти врага (по его выражению), что значит есть в нем, то есть в Батюшке, что-то неприятное для врага. Какие именно оскорбления, Батюшка сам никогда не говорил, а спрашивать я об этом не смею.

4 марта я спросил Батюшку, можно ли молиться своими словами. Батюшка ответил: «Конечно, можно». Припоминая другие, бывшие прежде наставления Батюшки относительно молитвы, я вывожу следующее заключение: молитва своими словами преимущественно должна употребляться в келии. Эта молитва — молитва сердца. За службой церковной или какой бы то ни было общественной, молитва своими словами не советуется, а советуется внимательно слушать саму службу. Во время перерывов или вообще молчания за службой — творить молитву Иисусову. За самой службой творить молитву Иисусову должно в случае, если не слышно, что поют или читают. И в заключение всего скажу слова Батюшки, сказанные мне однажды:

— Духа держитесь! «Дух животворит — письмя (буква) убивает» (ср. 2 Кор. 3, 6).

Насколько помню, на Страстной седмице, в Великую Пятницу, Батюшка сказал такую истину, засвидетельствованную св. Отцами:

— Если бы желающие поступить в монастырь, знали все скорби, присущие иноческой жизни, то никто бы не пошел в монастырь. Господь поэтому нарочно скрывает от нас эти скорби. А если бы люди знали блаженство, ожидающее иноков, то весь мир без оглядки побежал бы в монастырь.

Вчера была память св. Варсонофия^{10}, и Батюшка был именинник. На днях, вчера или третьего дня, Батюшка говорил мне, что он, будучи мирским, очень любил становиться в соборе в Казани около мощей св. Варсонофия. Когда у Батюшки начали появляться желания богоугодного жития, он часто обращался в молитве к св. Варсонофию, как бы представляя на его решение, какой путь жизни избрать ему. И угодник Божий не оставил втуне молитв к нему с верою прибегающего и указал Батюшке иноческий путь, и даже сподобил его принятия при пострижении своего имени. И первым шагом к сему, быть может, было то, что мне рассказал Батюшка 14 марта перед бдением:

— В Казани, — говорил Батюшка, — когда была поставлена в первый раз на сцену опера «Гугеноты», я был в театре, в ложе с некоторыми моими хорошими знакомыми. Я очень люблю оперу. Но в театре напала на меня тоска, а в душе как будто кто-то говорит: «Ты пришел в театр и сидишь здесь, а если ты сейчас умрешь? Что тогда? А Господь сказал: «В чем застану, в том и сужу». Уйди скорее из театра! С чем и как предстанет душа твоя Богу, если ты сейчас умрешь?!» — Мне стало страшно. Я согласился с этим внутренним голосом и думаю: «Надо уйти». Тогда начинает говорить другой голос: «А что скажут твои знакомые? Да стоит ли обращать внимание на всякий пустяк?!» — Опять первый голос: «Иди, иди скорее, твои знакомые сейчас и забыли о тебе, а потом можешь что угодно сказать им на их вопросы».

Началась борьба. Первый голос взял верх, и я решил уйти. Потихоньку поднялся я со стула, едва слышными шагами добрался до двери, скорее закрыл ее за собой и быстро пошел к выходу. С лестницы почти бежал. Быстро надел пальто, выбежал на улицу, крикнул извозчика и полетел домой. Только тогда, когда я уже вошел в свой уютный номерок, я свободно мог перевести дыхание. Здесь я решил уже никогда не ходить в театр, и действительно, не ходил.

После этого рассказа Батюшки и я вспомнил несколько похожее на это происшествие в моей жизни. Но я был побежден, а князь мира сего одержал победу. Я шел в театр, а голос говорит мне: «Не ходи, что будет, если умрешь в театре?» — «Как же ты не пойдешь? — говорит другой. — Что скажут дома?» — «Ну, хорошо, ты боишься, что скажут, если ты воротишься, а вот видишь, сколько часовен, зайди в одну, другую, помолись, а там время и прошло». — «Ну, вот еще! А что ты ответишь, если спросят, кто пел и тому подобное?» Я был побежден, хотя ощутил некоторую тоску и также решил больше не ходить в театр. И это действительно было в последний раз, как я был в театре.

Вспомнилось мне и то, как я жил перед первым отъездом в Оптину, то есть перед тем, как коснулась меня благодать Господня. Когда я учился в гимназии, я не мог пропускать классы и аккуратно посещал все, хотя под конец и мало занимался дома. Также и в университет я ходил аккуратно, хотя дома совсем не учился. В университете я успел проучиться немного более полугода. Я был на одном курсе и факультете с братом. И он, и я посещали университет аккуратно. Так продолжалось до Рождества. После Рождества мои мысли и стремления к богоугождению начали несколько формулироваться, и я стал посещать университет хотя ежедневно, но с некоторой целью. Именно: под предлогом занятий в университете я уходил утром из дома, приходил в университет и был там до девяти часов, а с девяти часов отправлялся в Казанский собор к обедне, предварительно заходя по дороге к Иверской, если там народу бывало не очень много. Отслушав литургию, стоя иногда даже всю литургию на коленях, я не спеша отправлялся домой и заходил по дороге в часовню Спасителя и, помолившись там, уже без задержек направлялся домой. Дома я, напившись чаю, садился читать Евангелие, которое я читал более месяца или месяц. Когда Евангелие было прочитано, я начал читать Апостола и «Путь ко спасению» еп. Феофана. Читал иногда листочки и брошюрочки духовного содержания. Вечером я начинал писать дневник, потом немного молился и ложился спать. Так проходил день, за ним другой. Я все более и более чувствовал необходимость переменить жизнь, начать жизнь иную. И я молился об этом, конечно, своими словами. И Господь услышал мою грешную молитву и непостижимыми судьбами направил меня в Оптину, на иноческий путь.

Заходя к Иверской, я там почти не молился вследствие великой толкотни, а только приложившись к иконе, я быстро уходил в Казанский собор. Тут я становился, если была обедня, в сторонке на левой стороне храма, становился на колени и молился, главным образом Спасителю, приложившись к Его святой иконе. Я молился, — прикладывался к мощам св. апостола Варнавы. Затем молился перед иконой Казанской Божией Матери, перед иконой Божией Матери «Млекопитательница». В часовне Спасителя я молился Господу Иисусу во-первых, затем Божией Матери и св. Николаю Чудотворцу. Дома думают, что я в университете, а я в Казанском соборе, ибо я никому из домашних ничего не говорил, только был откровенен с Иванушкой, когда Господь меня свел с ним.

Вчера вечером Батюшка говорил сначала о своем первом и последнем свидании с о. Иоанном Кронштадтским в Вознесенском монастыре в Москве. Потом говорили мы о моем дедушке, еще — о революции 1905 года в Москве. Наша беседа кончилась приходом братии на благословение. Между прочим, Батюшка начал говорить следующее:

— Вот я гляжу на вас и думаю: передо мной молодой инок, благодушествующий, живущий в Скиту Оптиной пустыни под покровом Божией благодати со всеми в мире. А могло ведь быть, что он во время революции был бы увлечен общим течением, потерял бы веру в Бога, отчаялся во всем в жизни, пошел бы на баррикады, пал бы с раздробленным черепом и сошел на дно адово… Могло бы это быть? Что вы скажете?