Изменить стиль страницы

Батюшка мне не раз говорил, что он очень любил детей, и однажды рассказал следующее:

— Я очень любил устраивать «детские пиры», — говорил Батюшка. — Эти пиры доставляли одинаково и мне, и детям радость. Устраивал я их обыкновенно в праздники. Приходили ко мне эти бедные дети на квартиру, все одеты в праздничные одежды, конечно, очень скромные, ибо многие из них приходили из подвалов. Я выбирал одного или двух мальчиков побольше и указывал им дорогу, куда идти. На это они мне кричали: «Знаем, знаем!» И все они, человек десять-двадцать, не более двадцати, мальчики не моложе 4 лет и до 11, а девочки не старше 8 лет (во избежание соблазна), отправлялись за город версты за три в лес. А я по немощи своей брал себе извозчика. Немного ранее отправлялся туда же мой денщик с таинственными узлами.

Когда все собирались в назначенное место, я прежде всего давал детям набегаться по лесу, наиграться вволю. Потом, когда они немножко устанут от бегания, проголодаются, я их усаживал на траве около разостланного прямо по траве длинного и широкого полотенца, на котором стояли тарелки со сметаной, творогом, вареной холодной говядиной, яйцами, черным и белым хлебом (кажется, и все, а может быть, и еще что было, вот, например, масло, ну и более ничего). Когда они наедятся этого, я их начинаю поить чаем, причем давал им дешевых конфет и пряников. Конечно, был сахар, может быть, варенья немного, ну и все.

При этом мы разговаривали. Бывало, забросают вопросами. А также я им рассказывал о чем-нибудь полезном для души, из житий святых или вообще о чем-нибудь духовном. Все слушали с удовольствием и вниманием. Иногда для большей назидательности я приглашал с собой кого-либо из монахов или иеромонахов и представлял ему говорить, что производило, конечно, еще большее впечатление.

И так сидим бывало в лесу на холмике часов до 10–11 вечера. Взойдет луна. И без того уже чудный вид на Казань делается еще красивее. Перед нами поляна, за ней река, а за рекой — Казань со своим чудным расположением домов, садов и храмов… И хорошо мне тогда бывало. Сколько радости, чистой радости испытывал я тогда, и сколько благих семян было брошено тогда в эти детские восприимчивые души! И все это удовольствие стоило мне рублей 10, а что тогда для меня были 10 рублей?

Наконец, нужно было возвращаться домой. Я опять брал извозчика и ехал, полный тихой радости. Приезжал домой, ложился спать и вставал на следующий день здоровый, бодрый и шел на службу. Возвращаясь с «пира», я думал: «А где теперь мои товарищи? Как они теперь проводят время в ресторанах, в «Ливадиях», «помадиях» и «гадиях», с блудными, развратными девками? Господи! Господи!»

Про меня они говорили:

— Не с ума ли сошел? Все с детьми да с монахами.

— С монахами?

— Да! Ну, туда-сюда — один раз, а то каждый праздник! Нашел удовольствие?!

Некоторые на эти пиры смотрели снисходительно. Удивительно, что в общем многие мои сослуживцы-товарищи были хорошие люди.

На этих пирах я себя чувствовал хорошо, вся натянутость отношений пропадала, ее заменяла простота дружественных отношений. Ни лукавства, ни лицемерия тут не было, была искренняя детская простота… И как бы я хотел, чтобы эта простота была в отношениях у меня с братией! А вот я сегодня же уже получил выговор за то, что слишком просто обращаюсь. Такой же упрек сделали одному св. отцу, а он ответил на это упрекавшему его:

— Ты хочешь, чтобы я бросил эту простоту?! Нет! Я добивался ее тридцать лет, так неужели же брошу в один день?!

28 января 1909 г. Среда.

Вчера Батюшка пошел к повечерию на правило. Когда он шел оттуда, я провожал его, и Батюшка начал говорить мне следующее:

— Я поехал в 1890 году в Оренбург, где провел отрочество и юность (детские годы я провел в селе). Теперь это не тот уже город! Нет в нем уже той патриархальности и простоты, — все изменилось. И эту простоту заменила еврейская цивилизация с трамваями, телефонами и нравственным развращением. Так вот, когда я поехал в Оренбург к матери за благословением на иноческую жизнь, я ходил в этом городе по всем улицам, а также и за город ходил… И все там напоминало мне мою прошлую жизнь с ее скорбями и радостями, с ее светлыми и темными происшествиями. И эти последние производили как-то более приятное чувство. Бывали времена, когда я должен был, казалось, быть стерт с лица земли, однако Господь миловал меня.

Я говорю:

— Батюшка, вот я хотел вас спросить: собственно, я думаю так, чтобы никуда не уходить из Скита, разве уж только за послушание, куда пошлют, а то какие бы то ни были скорби и превратности, ни под каким видом не уходить. Как вы скажете?

— Конечно не уходить! Перед нами и в книгах столько примеров: как ушел из монастыря, так и пошел под гору. В своем монастыре, хоть и неблагоустроенном, все как-то терпишь еще и миришься со всем. А там не сможешь.

— А вот, Батюшка, как же о. Лев, о. Афанасий во многих обителях перебывали?

— Это другое дело. «Когда гонят в одном, бегайте в другой» (ср. Мф. 10, 23). Например, о. Льва настоятель в Белых берегах гнал. Да, прямо гнал: «Уходи, уходи, куда знаешь, и «помёт» свой бери с собой» (это был будущий еп. Игнатий, бывший тогда еще послушником). Да, конечно, надо идти, коли гонят.

Вчера утром Батюшка говорил:

— Современное монашество все стремится исполнять во всем свою волю. А авва Дорофей говорит: «Я не знаю монаху иного падения, как последование своей воле». Теперь совершенно забыли происшествия, подобные сему: старец принимает ученика и испытывает его сначала словами, а потом дает послушание: «Иди (чуть ли не за три версты) в Египетскую пустыню и вот эту сухую трость воткни в сухой песок и ходи туда ежедневно два раза поливать, беря воду с собой из монастыря». Тот идет и втыкает, потом начинает ее поливать. И что-то долго он ее поливать ходил, кажется, более года. Конечно, диавол ему наводил помыслы: «Ну, смотри, не глупый ли твой старец? Велел поливать сухую палку, воткнутую в раскаленный песок». А послушник отвечает: «Ладно, ладно, говори, что хочешь, а я все-таки буду поливать!» Наконец старец говорит своему ученику: «Иди и пожни плоды твоего послушания». Тот идет, приходит на обычное место, где была воткнутая трость, а на том месте прекрасный оазис. Пальмы растут, и ключ так и бьет из-под земли.

Теперь это забыли, забыли даже про самое это время. Ничего не послушают. У нас еще ничего, слава Богу! А что в других-то монастырях делается!

30 января 1909 г. Пятница.

Батюшка во время разговора в первый раз назвал меня своим «сотаинником». Я этого не ожидал и не знаю, чем мог это заслужить. Спаси, Господи, Батюшку! И, к моему сожалению, Батюшка все чаще и чаще говорит о смерти своей, что дни его «изочтены суть». Он говорит, что слабеет не только телесно, но и духовно. «Я совершенно один, — говорил как-то Батюшка, — а силы слабеют».

А сейчас на благословении Батюшка сказал следующее:

— Приду бывало я к своему старцу о. Анатолию: «Ну что, о. Павел?» — Скажешь ему про свои скорби: «Тяжело было даже идти к вам, насилу дошел, а помысл еще говорит: «Зачем тебе беспокоить батюшку, не ходи». — «Ну а теперь?» — «Теперь легко, словно гора с плеч свалилась». — «Да… Так и я некогда к батюшке Макарию, потом к о. Амвросию ходил, а теперь-то и некуда идти. Мы, я и батюшка Амвросий, всё вместе делали, друг друга уважали в скорбях. Приду да скажу: «Батюшка о. Амвросий, тяжело что-то». — «Ну, что тяжело? Теперь все ничего. А вот придут дни…» Да, а теперь-то они и пришли, монахов много, много хороших, а утешить некому. Теперь я понял, что значит: «Придут дни». А теперь-то и я это понял, когда прошли те блаженные дни.

31 января 1909 г. Суббота.

Когда Батюшка говорил про себя и своего старца, я подумал: «А ведь это все возможно и по отношению ко мне. И тем более, что Батюшка все это начал говорить сам от себя и как раз после моих мыслей о его смерти».

Однажды, побуждаемый подобными обстоятельствами, я спросил Батюшку: