— Иди сюда, — сказал Брайан, притягивая ее к себе и усаживая с собой рядом на канапе. — Так или иначе, выбора у нас нет…

— А если немножко Ширли Хорн? Что вы на это скажете? — предлагает Чарльз, роясь в груде компакт-дисков Шона.

— Еще бы! — отзывается Патриция, возвращаясь из кухни, где она только что выбросила в мусорное ведро все, что оставалось на тарелках: кости от индейки, черствые хлебные корки, остывшие и привядшие овощи. — Я без ума от Ширли Хорн! — Она пускается вальсировать по комнате, не жалея туфелек, и, проделав несколько пируэтов, восклицает: — Я всех вас люблю! Всех! С вами мне куда вольготнее, чем с моими детьми!

— Как это? — удивляется Дерек. — Что ты такое говоришь? Ты же просто обожаешь своих мальчиков!

— Ну да, — не докончив седьмого пируэта, Патриция теряет равновесие и валится на лежащую прямо на полу подушку, — я их обожаю, но я жё их и задергала. Иногда мне кажется, что я похожа на маму, а моя мама — это, я вам доложу!.. Я все спрашиваю себя: а что, если они на меня смотрят также, как я смотрела на нее, вечно вздрюченную, суетливую, по уши в хлопотах…

— Да ничего подобного! — протестует Кэти. — Я видела, как Томас и Джино обращаются с тобой. Они тебя боготворят. Твои миндальные бисквиты славятся во всей округе. Ты умеешь даже пришивать заплатки к их джинсам.

— Лично я, — встревает Хэл, — всегда предпочитал, чтобы на моих джинсах зияли дыры. Я даже нарочно обдирал с них заплатки.

— Но я кричу на них, — признается Патриция.

— Не огорчайся, — улыбается Рэйчел. — Дети любят, чтобы на них время от времени кричали.

— Неправда, — вздыхает Патриция. — Мать орала на меня, и я это ненавидела.

— Тогда зачем ты это делаешь? — спрашивает Чарльз. (В детстве его всегда задевала словесная грубость, на которую были горазды мамаши его друзей. Он не мог забыть их грязной ругани и угроз. Злобных придирок к сыновьям за домашним столом. Привычка выкрикивать во всю глотку имена детей, когда надо было заставить их вернуться под семейный кров с бейсбольной площадки или из сквера… ведь его-то мать никогда не бранила, ни разу, даже если ему случалось порвать свою одежду или опрокинуть молоко. Когда Мирна купила «Кролика Жанно», это приобретение стало поводом для одной из худших семейных ссор за все время их супружества: Чарльз не желал навязывать своим детям слащавое морализаторство Беатрис Поттер.)

— Ах! Да я их ругаю за все что угодно и ни за что. За то, что они не в духе, черт возьми. Когда они куксятся, меня это выводит из терпения! Или за то, что без спросу взяли мой ластик. Или потому, что у меня не получается приготовить майонез. Или оттого, что у Джино опухоль на лодыжке… Да я их и поколачиваю, — словно бы между прочим добавляет она.

— Ну вот еще, что за чушь! — отмахивается Кэти.

— Да, да, бью! — настаивает Патриция. — Не то чтобы каждый день, но…

— Перестань хвастаться. — Хэл посмеивается. — Хлоя, чего доброго, в самом деле подумает…

— Да нет же, я правду говорю, — не унимается Патриция. — Я плохая мать. Материнство нарушило то душевное равновесие, которого я не без труда сумела достигнуть, когда повзрослела. Думала, будто умудрилась превратиться в этакую спокойную, рассудительную особу… но как только я стала матерью, во мне снова забродило мое собственное детство… весь этот бред… крики…

— Крикливость — природное свойство итальянских матерей, — замечает Хэл. — Это неотъемлемая часть их имиджа. «Mangia! Mangia!»[38] Ты смотрела «Амаркорд»?

— И еще одно, — горестно признается Патриция. — У меня никогда не возникает желания поиграть с ними. Приходится себя заставлять.

— Если вдуматься, это странно, — ко всеобщему удивлению вдруг произносит Арон. (Ему приходят на память бесчисленные вечера, которые он сам и Николь проводили за игрой с дочками в «монополию» и «скраббл» на великолепном дубовом столе в их гостиной, в Дурбане. Потом они всегда предусмотрительно засовывали игры в самый дальний ящик буфета, чтобы Куррия не заинтересовалась их таинственными деталями: крошечными домами и отелями, фальшивыми долларами, грудой пластиковых писем). — Сначала родители играют с детьми, чтобы их порадовать, думая про себя, что это напрасная трата времени; потом дети играют с родителями, чтобы доставить им удовольствие, сетуя в душе, что приходится терять время даром.

— Вот! — восклицает Хэл. — Видишь, Патриция? На самом деле никто не любит играть!.. особенно со своими родителями!

— Ладно, — решает Патриция, — сменим тему. — Можно стрельнуть у тебя одну, Шон?

Не дожидаясь разрешения, она закуривает «Уинстон». (Присущая ему смесь щедрости и скупердяйства раз и навсегда привела ее в недоумение еще в ту пору, когда она встречалась с ним. Он мог выложить в ресторане сто долларов за бифштекс и омаров, а потом, возвратясь домой, расхныкаться из-за того, что она сделала пару затяжек из его сигареты или пригубила его ликер. И не любил, когда она подсмеивалась над ним за это: «Я просто-напросто желаю знать, сколько в точности алкоголя и табака я потребляю, надеюсь, такая просьба с моей стороны не слишком обременительна».)

— Если я напомню, что у меня эмфизема, вас это не смутит? — вполголоса цедит Бет.

Не пойму, как она ухитряется так петь, эта Ширли Хорн! — восклицает Рэйчел.

Голос чернокожей певицы будит в ней острое желание сбросить одежду и остаться нагой. Да: стоит только услышать, как в горле Ширли рождаются первые воркующие звуки, и уже грезится томная, сладострастная, развратная ночь, Рэйчел видит себя раскинувшейся в постели с мужчиной, она облизывает его кожу, поет ему песни, стонет и трепещет от наслаждения, смеясь с ним вместе грудным приглушенным смехом сообщницы, даром что в жизни действительной она никогда себя так не вела. (Два-три месяца назад Кэти под воздействием бутылки мюскаде проговорилась Рэйчел, что в последние годы Леонид в постели стал уже далеко не так силен; по мере того как белое молодое вино лилось ей в горло, она разбалтывалась все откровеннее. «Но ведь их все равно продолжаешь любить, правда? — вздохнула она под конец, грустновато качая головой. — Я хочу сказать, что все это еще остается, и жар, и нежность, и так далее, но… у меня таки есть слабость к хорошему траханью!» Расхохотавшись, Рэйчел поперхнулась глотком вина и прыснула на столешницу множеством мелких капелек мюскаде. Но, по правде говоря, ее-то любовный акт сам по себе никогда не интересовал — разве что с Шоном, он-то и здесь ухитрялся потакать ее темным наклонностям… С ним соитие подчас становилось затяжным, странным и пугающим, как детский кошмар: «Оргазм — это для сельских простушек!» — заявил он ей однажды, чтобы рассмешить после нескольких часов телесной любви-ненависти. Нет, Рэйчел без проблем приноровилась к томно-угасающему либидо Дерека.)

— Понимаешь, Бет, дело совсем не в том, что твой голос нехорош, — поясняет Шон примирительно. — Голос у тебя великолепный.

Пораженная тем, что Шон уже второй раз за вечер приносит извинения, Бет недоверчиво вскидывает на него глаза и видит, что он искренен, а еще видит, что губы у него почти совсем серые… тут ей по нелепейшей ассоциации вспоминаются лошади с фермы ее деда: это странное ощущение, когда их серые толстые губы елозили по ее ладони в поисках кусочка сахара или пучка травы, которые она, сама шалея от собственной дерзости и страха, протягивала им на самых кончиках пальцев…

— Я читал в «Праттлере», что ты прошлым летом провел в Лос-Анджелесском Калифорнийском университете спецкурс по творчеству. — Брайан обращается к Хэлу, ему не терпится сменить тему разговора. — И что, хорошо прошло? Как поживает мой добрый старый факультет?

Он умышленно оставляет собеседнику выбор, чтобы не вынуждать его распространяться о своих занятиях, если нет желания, даже если ему самому, Брайану, хочется послушать именно об этом в надежде почерпнуть какие-нибудь перлы премудрости. (Он всегда обалдевал от одного вида писателя, по правде говоря, он и сегодня взволнован оттого, что оказался на этой вечеринке, в окружении знаменитых авторов. В тот день, лет пять тому назад, когда Шон Фаррелл собственной персоной пригласил его в свой кабинет и спросил, не займется ли тот его бракоразводным процессом, Брайан едва не лишился дара речи. «Для меня это было бы честью, мистер Фаррелл», — насилу пролепетал он, и звон в его правом ухе стал еще пронзительней оттого, что пульс участился. С того дня он, не считая развода, еще несколько раз брался улаживать для Шона кое-какие деликатные правовые вопросы, в том числе — совсем недавно — составлял для него завещание, очень печальный документ: «Мне очень жаль, Шон, — сказал он ему тогда, — но ты не можешь оставить все Пачулю, суд этого не примет…» Тогда Шон решил завещать свой дом городу, великодушно предоставлявшему ему ипотечные льготы, а свой архив — университету, который так долго платил ему жалованье. Эти двое, может быть, и стали бы друзьями, но из-за взаимной неприязни, мгновенно возникшей между Шоном и Бет, они встречались редко, только и удавалось, что в каком-нибудь баре в центре города по-мужски пропустить стаканчик-другой. И вот, благодаря метеорологической случайности задержавшись этим вечером в компании небожителей, Брайан хочет использовать свой шанс; он боится, как бы эти драгоценные часы не растратились на пустую болтовню. В его глазах призвание литератора — высочайшее из всех возможных: было время, оно трепетало и в нему когда он, прыщавый подросток, воспитанник лицея, расположенного в северной части Лос-Анджелеса, проглотив всю американскую классику от Мелвилла до Карвера, уверовал, что однажды превзойдет их всех… И кто знает? — с горечью думает он теперь. Возможно, я бы и преуспел, если бы война не измочалила мое честолюбие… Ветераны Вьетнама стали антигероями, презираемыми и отверженными своим поколением. Возвратившись в «мир», Брайан пережил годы безнадежной растерянности, он в ту пору колесил на джипе от Калифорнии до Юкатана и однажды подобрал на дороге невзрачную хиппи, очумевшую от марихуаны. Начал покуривать за компанию с ней и, глупейшим образом обрюхатив ее в кишащем тараканами мотеле в Чихуахуа, смирился было с мыслью, что женится на ней и остаток жизни проведет в Мексике. Потом, когда финансы, а с ними и наркотики подошли к концу, перестал балдеть и, заново обдумав положение, отряхнул прах от ног — сбежал, бросив молодую жену, притом беременную и без гроша. Оттого ли, что желал очиститься в собственных глазах, или еще почему, но только он налег на занятия юриспруденцией и, получив в Гарварде степень доктора, сделался адвокатом для бедных под покровительством Американского союза защиты гражданских свобод… К несчастью, в глазах его поруганной супруги всего этого оказалось недостаточно для искупления вины: несколько лет спустя, напав на его след, она потащила Брайана в суд, настоятельно требуя не только развода, но и алиментов, и принудила его содержать их нежеланное чадо, девочку, награжденную дурацким именем Чер. Он ее ни разу не видел нигде, кроме моментальных фотографий на казенных документах, знал только по школьным табелям и, главное, по астрономическим счетам: за услуги ортодонта, за уроки танцев, за самые шикарные частные школы Западного побережья, вплоть до получения ею магистерской степени в Стенфордском университете. С тех пор — ни слуху ни духу.)