Изменить стиль страницы

— Баба у него, в меду! — рыжий Токей заплясал вокруг друга, поднимая пятками белую глиняную пыль, — побежали, Рум, посмотрим, где свалится, а у меня вот, — он протянул руки, показывая еще два сгнивших плода, — заснет и мы снова его, хоп!

— Домой надо, — высокий Рум с сожалением посмотрел вслед нелепой фигуре в лохмотьях, — отец изобьет, если не помогу с дровами. К вечеру вернусь. Будет он у нас всю ночь голосить, пусть ему синяков бабы наставят.

Чернявые, одинаково повизгивая, с готовностью засмеялись. И смолкли, когда на всю компанию упала черная тень. На помосте над горой корзин возникла Карса, базарная торговка, огромная, как старый холм и могучая, как буйвол. Уперла толстые руки в крутые бока и маленькими злыми глазами оглядела мальчишек.

— Бабы, значит. Синяков, говорите… А ну быстро отсюда, пока не скормила ослу, лишаи собачьи! Увижу, что Убога трогаете, хвосты оборву и на уши намотаю! Ыть!

С последним выкриком мальчишки, только пыль взлетела, рванулись по улочке в другую сторону. И остановились поодаль. Души их жаждали последнего слова.

— А нет у нас хвостов! — крикнул Токей, выставляя вперед голую ногу. И собрав слюней, плюнул как можно дальше в дорожную пыль.

— Нет, нет, — подтвердили чернявые, один даже повернулся, хлопнул себя по тощему заду, доказывая.

Карса, прижав руку к вытертому переднику, всколыхнула большое тело в неприличном движении.

— Ах, нету? Вот спущу тебе штаны, и найду. Чем тогда мочить пыль, а? Из ушей будешь лить?

И сделала вид, что спускается с помоста. Мальчишки рванули по улочке, дробно топая жесткими пятками. А Карса, повернувшись к двери в дом, крикнула:

— Зелия, дай корзину, пройдусь до базара.

После разморенной жары боковой улочки рыночная площадь оглушала. Карса, раздвигая могучим телом толпу, уверенно шла через привычные звуки. Вот медник лупит своим молотком, от которого в голове остается тонкий звон. А вот шуршит под раздраженные крики торговцев тяжелое зерно, пересыпаясь из мешка в чашу огромных весов — совсем рядом. Дальше, за навесами и прилавками орут куры и клохчут цесарки, удивляясь собственной смерти. И еще дальше, за широкими воротами ржут приведенные бродяжьим племенем кони. Плещет вода, выливаясь из бочки в подставленные кувшины. И сбоку, за пирамидами ярких бочонков, пахнущих соленой рыбой и острыми маслинами — невнятное бормотание под треньканье струн. Карса поправила укрытую полотном корзину и, пошевеливая плечом, так что отскакивали, смеясь, торговцы, поплыла за бочонки.

Так и есть, вот он сидит, сверкая красным пятном на лбу. От сока волосы слиплись, свисают сосульками, блестят нездешние глаза, глядя поверх голов. И в пыли у босых грязных ног валяются несколько мелких монеток, легких и плоских, как рыбья чешуя.

Увидев Карсу, певец улыбнулся. Закивал часто и запел громче.

   Мед-мед, коричневый мед
   Мед-мед, черный как смерть
   Толстой пчелой
   Да прямо в кровь
   Чтоб стала ты не моей

Карса поставила корзину и сложила на груди руки. Пригорюнившись, слушала, прикрывая от солнца глаза и складывая обветренные губы в жалостливую улыбку. Когда певец допел, проведя последний раз по струнам пальцем, и сам дослушал, как замирает в жарком воздухе тонкий жужжащий звук, сказала, снова подхватывая корзину:

— Что ты тут на самой жаре, Убог. Посмотри, все уже спать идут. Я тебе молока принесла, попей.

Певец принял в руки небольшой кувшин, заткнутый пробкой. Подождав, когда напьется, Карса, морщась, осторожно стерла с грязного лба раздавленные зерна:

— И пирога тут кусок. А то хочешь, пойдем, Убог, поживи у меня. Не обижу. Хоть поешь по-людски, да от мальчишек отдохнешь.

Певец улыбнулся и вернул ей кувшин. Взял завернутый пирог, откидывая край тряпицы, широко откусил, жадно жуя мягкое тесто и мясную начинку. Ел, глотал, вытирая бороду рукой, а вокруг головы вились, низко гудя, базарные толстые мухи.

— Пойдем, Убог. А? Одни мы с Зелией, а ты мужик, — она окинула взглядом широкие плечи бродяги, — поможешь нам крышу починить. Тяжело без мужика, Убог. Я же не просто прошу, поживешь, отработаешь. Откормишься.

Убог доел последний кусочек пирога и, вытирая рукой рот в зарослях бороды, усмехнулся.

— Не будет тебе от меня счастья, добрая. Пожалеешь ведь. Проклянешь и выгонишь прочь.

— А то мое дело! — от голоса Карсы, чирикая, вспорхнули с разбитого бочонка воробьи, — большая уже, как пожалею, так и разжалею. Ну, что идешь?

— Крышу починю, — согласился Убог и пошел вслед за женщиной, улыбаясь торговцам, что посмеивались, кивая друг другу.

Жаркий полдень загнал в дома горожан и на крышах, накрытых плетеными из прутьев беседками, они улеглись, бросая на горячие тела легкие плащи. Дремота бродила по выбеленным солнцем пустым улицам, трогала пальцем глинобитные стены.

— Комнатка есть, задняя, там спать будешь, только помыться тебе надо бы, — поднимаясь по дощатым ступеням, Карса оглянулась на певца и покачала головой, увенчанной тюрбаном из цветной парчи. Зазвенели длинные серьги, цепляясь за плечи. Открывая двери, крикнула в тихую глубину дома:

— Зелия! Начерпай воды в котел, да разожги в дворике очаг. Слышишь, лентяйка?

Бродяга встал у входа, переминаясь пыльными босыми ногами, опустил руку с цитрой, а другой неловко пощипывал клочкастую бороду. Прошелестели медленные шаги, Зелия показалась в просторной первой комнате, оглядела гостя с презрительным удивлением. Молодая, яркая, с горячо нарумяненными щеками и наведенными сурьмой большими черными глазами, встала, уперев руку в бедро, на которое навиты были складки богатой юбки. Сказала низким голосом:

— Ты кого притащила, мать? Над ним весь город смеется!

— Иди, делай, что говорю! — Карса схватила гостя за руку, подвела к лавке у стены и велела:

— Здесь сиди. Я лезвие найду, а то бородища, как у старого козла, да и волосья надо подкоротить.

Ушла, шелестя юбками, широко ставя ноги, а гость, вздохнув, положил цитру на лавку рядом с собой и огляделся. Большая комната с рядом квадратных окошек. На белых стенах развешаны плетеные из соломы картинки-забавки. Посреди комнаты, окруженный табуретками большой стол на козлах — с гладко выскобленной столешницей, на нем в глиняной плошке сушеные яблоки ломтиками. А рядом мешочек с фасолью, часть разобрана на две неровные кучки и поверх лежит зеркальце в оправе с завитушками. На краю стола баночки с румянами и белилами, палочки и кисти с кошачьим ворсом, ожерелье змейкой свисает со стола. Убог наклонил голову в одну сторону, в другую, щурил глаз, любуясь, как солнце, протекая в квадратное окошко, блестит на стеклянных бусинах. Зашелестели шаги, мелькнула тень, и узкие руки подхватили ожерелье, расправляя, подняли выше — Убог, как зачарованный вел за блеском глаза: Зелия, аккуратно, чтоб не растрепать затейливо уложенные волосы, надела бусы на шею, уложила низку прозрачных капель на смуглую кожу.

— Что уставился? Иди туда, в дверь, по ступенькам. Мать тебе там воды уже налила.

Девушка собрала свое богатство, рассыпая на пол фасоль, отвернувшись, исчезла за дверью в соседнюю комнату. Убог нерешительно встал и, на всякий случай поклонившись колыхающейся шторе, пошел к выходу.

Внутренний дворик, посыпанный чистым песком, был убран, у стен тянулись лавки с разложенным женским рукоделием, в углу громоздились корзины — готовые и недоплетенные. В другом, рядом с небольшим огородиком из нескольких грядок, на которых курчавилась петрушка и краснели стручки перца, — стояло большое корыто, круглое, схваченное плетеными обручами. По желобу в корыто стекала вода из большой бочки, укрепленной под крышей. Рядом Карса черпала из котла теплую воду и плескала ее в корыто, время от времени суя туда руку.