Широкая степь тихо ворочалась, шепталась сама с собой, веяла запахом спелых трав, таких разгоряченных солнцем раннего лета, что казалось — вместо колосьев варится на сухой глине сытная каша — черпай ее горстью и ешь, просто вдыхая, и без еды будешь жив. Сонно ковали крошечные доспехи ночные кузнечики, ткали маленькие одежды деловитые сверчки, пискали, оступаясь на ветках кустарника, засыпающие птицы. И от свежей воды ручья слышался плеск играющей под луной рыбы.

— Я…

— Подожди, вождь, — Патахха поднял руку и Торза смолк. Посидели еще, а степь в тишине без людских голосов подступала ближе и ближе, трогая запахами и звуками за рукава, края одежд и концы волос. И когда ночь, смешиваясь с дыханием, раскрыла теплый рот темноты и проглотила мужские фигуры, голос Патаххи возник, будто его родила трава:

— Скажи слово, любое. Не о себе. Сразу.

— Брат…

Слово повисло, покачиваясь, вильнуло коротким хвостом. И поняв, что шаман ждет, Торза вздохнул и продолжил, так же прикрыв глаза и глядя ими внутрь своего сердца.

— Она сама выбрала его. Совсем еще девочка, выбрала самого огромного коня, резкого и сильного. Копытом он мог снести ее глупую голову, много раз я видел эту картину и никому не говорил. Большое копыто, голова раскалывается, пачкая землю красным. Но она всегда выбирала сама. И стража себе выбрала тоже. Он убил тех, кого до сих пор оплакивают их вдовы, смелых и сильных воинов. И я подумал — пусть, он будет ей хорошим рабом.

…А потом я выбрал за нее. И моя дочь покинула племя. Я желал ей лучшей судьбы. Но больше того желал выгоды племени. И получил ее! Но вот уже сколько ночей в скольких годах я просыпаюсь и думаю, а можно ли выбирать за того, кто всегда выбирает сам?

— Вот ты и нашел вопрос, достойный вождя.

— Так ответь!

— Может, ты хочешь вина? Или поесть? У нас впереди долгая ночь.

Торза шумно вздохнул и повернулся, глядя в темноту. Оранжевый свет очертил крупный нос, лоб и густые брови, торчащую короткую бороду и руку, что тянулась к ней. Он попросил:

— Ответь мне хотя бы на этот. Вопросов еще много.

Шаман прислушался к темноте. Он хорошо воспитывал своих младших — в шорохах степи не было слышно ни шагов, ни дыхания мальчиков, но Патахха знал — они всегда рядом и поймают каждое движение.

Поднял над коленом правую руку, отводя в сторону локоть, пошевелил пальцами, еле видными в свете костра. И за рукой возникла фигурка. Мелко и деловито перебирая ногами, младший обежал сидящих и склонился перед Торзой, протягивая ему кувшинчик, пахнущий терпким вином. Младший, чье имя шаман забрал и сжег в костре, когда его привезли, спустив с лошади, как тючок с барахлом, и он встал на кривые ножки, открывая рот и хлопая удивленными глазами. Большими и круглыми, как у степного сычика. Если бы Патахха был воином и брал свою жену, каждую ночь, этот совеныш был бы рожден его семенем…

Он отпил после вождя, вернул кувшинчик младшему и тот исчез.

— Твой вопрос, непобедимый Торза, требует ответа не от меня. Думай над ним, пока младшие соберут нам ужин. Можно ли выбирать за того, кто… — спрашиваешь ты. Ответь мне — а можно ли выбирать за любого?

Патахха встал и поклонился, указывая на костер поодаль. Там черные тени мальчиков ставили на расстеленную шкуру тени плошек с овощами и тени чаш с холодной водой.

— Что за вопрос, — за спиной шамана раздался удивленный голос вождя, — не просто можно, нужно выбирать, если они слабее и не могут сами. А она моя дочь, и дочь амазонки, она рождена для власти, и — избрана. При чем тут все?

Опускаясь на старый ковер у костра, Патахха хмыкнул. Поставив на колени плошку, стал медленно есть, захватывая щепотью томленые в золе мягкие овощи. Торза сел тоже и, поглотав ледяной воды, взял другую плошку.

— Смотри, как хорош наш мир, вождь. Сколько радости живет в нем и без нас. Наверное, когда все мы умрем, не только ты и я, но и все племя, а может быть, все всадники, цари, рабы, охотники и пахари, то птицы не перестанут петь, а облака все так же будут идти по небу, куда им прикажет ветер. Разве это не радость, вождь?

— А что же тут радостного? Смерть одного — привычное дело, но если не станет людей — зачем тогда это все? — Торза обвел пахучую темноту рукой и облизал пальцы.

— Ты летаешь там, где летают орлы. Видишь жизнь не одного человека, а сразу всего племени. И смерть племени волнует тебя. Потому что ты ее прозреваешь. Но если б тебе полететь выше, там, куда не долетают птицы, что увидишь ты? Поймешь ли, что твои заботы созданы только твоей высотой? А на высшей высоте они вовсе другие…

— Это ты у нас для мыслей о небе и нижнем мире, шаман. А мой долг думать о моем народе.

— Да, — подтвердил Патахха, вытер редкие усы и обтер руку о подол замшевой рубахи, — потому ты ко мне и бежишь, через степь. Потому что мои мысли выше твоих. Ты поел?

— Благодарю тебя…

У ручья заблеял баран и вскрикнул почти человеческим голосом. Из темноты появились черные тени мальчиков, забегали, попадая в жаркий колеблющийся свет, ставя обок натянутой сети свои барабаны. И когда Патахха, медленно напившись вина из небольшого бурдючка, отодвинул его и встал, мальчики, по одному подходя к сети, уже несли от ручья и складывали на вытоптанную траву куски мяса, текущего черным. К запаху костра примешался тяжелый тревожащий запах сырой крови.

— Встань рядом, непобедимый Торза. Сегодня ночью ты пойдешь со мной искать судьбу своей дочери. Сам.

…Дикий кот вышел на охоту сразу после заката. Он не стал таиться в засаде, потому что в его угодьях прошел первый летний пожар, и мелкая живность покинула его царство — широкий луг у реки и три пологих холма. Краем воды кот прошел через чужое царство, которое отвоевал у него когда-то старый соперник с оборванным ухом. И прокрался мимо холма на ничейные земли, куда никто из зверей охотиться не ходил. Слишком часто там вспыхивал ночью нездешний огонь и чужими были приходящие из пустоты звуки. Но кот был голоден, а его самка кормила котят в норе под сваленным деревом. И он рискнул, — его мир состоял из реки, холмов и самки с котятами. И в нем должна быть еда.

Он уже поймал мышь и придушил пару перепелов, все съел сам, чтоб набраться сил для настоящей охоты. И погнал маленькую антилопу через лощину вдоль ручья вверх. Она, глупая, как все степные козы, мчалась вдоль воды, не пытаясь вскарабкаться на склон, хотя умела и часто паслась на крутизне, выщипывая мелкие кустики травы. Но кот правильно напугал ее, и она бежала перед ним, цепляя камушки острыми копытцами, а в огромных глазах вместо зрачков плавала бледная большая луна. Когда лощина раздалась, будто степь в этом месте вздохнула, поднимая широкую грудь, кот понял, что антилопа вильнет в сторону, и прыгнул, отталкиваясь мягкими лапами от плоского речного камня. Упал раскрытой пастью на живую, бьющуюся под языком шею, смыкая челюсти и обнимая горячее от бега туловище козы, как обнимал свою самку во время любовной игры. Только выпустил когти, так что заболели подушечки лап.

Кот катился по кузнечикам, они замолкали, а после снова начинали ковать свои ночные песни. И рот зверя наполнялся горячей кровью, толчками бьющей из разорванного горла. Коротко проплакав, антилопа задергалась и стихла, обмякая в железных объятиях. Кот втянул когти, сваливаясь с добычи, встал рядом, оглядываясь и насторожа острые уши, в которые вместе с привычными звуками темной степи входил мерный стук глухих барабанов и позвякивание истонченных временем косточек на краях бубна. Бледная луна в глазах кота померкла, уступая место прыгающему красному свету.

Далеко, за пологими холмами, подернутыми черной летучей золой, его ждала самка, лежала на боку, подставляя соски мягким пищащим котятам. А он стоял, касаясь лапой мертвой добычи, не в силах взвалить ее на спину и унести. Прямо перед ним, за жесткой щеткой травы на утоптанной земле прыгало пламя костра, освещая качающиеся черные тени. Обгорелыми пнями склонились над барабанами мальчики, поскребывая ногтями натянутую кожу. Кот втянул бархатными ноздрями воздух и понял, на одном барабане, том, что ближе к нему — кожа кота, только очень старая, — и заскулил про себя, каменея еще больше. А перед колыхающейся грубо связанной сетью, привязанной к столбам — мерно качались две опасные фигуры. Люди-охотники. Те, что могут издалека укусить насмерть неумолимой стрелой. Их кот боялся и уважал, как уважает охотник-зверь охотника-человека.