Это она, – повторил он, словно это оспаривалось. – Она там, и я хотел подобрать- ся ближе, но не мог. Я испугался того, что могло случиться, если бы я зашел дальше.

Затем она начала звать меня, но она так далеко, что я мог ее только слышать, не видеть. И она говорила: «Ты должен обратить свое сердце в сталь».

Он закончил и посмотрел на Питера. Питер ерзал, ему неудобно. Он мог чув- ствовать, когда Роман собирался поднять тему о той ночи в часовне, и хотя он не был против стать отличным слушателем, отнюдь не горел желанием добровольно просить об этом. По правде говоря, у него почти не осталось воспоминаний о случившемся, и, тем не менее, он не хотел их приобретать. Вся суть возвращения из мертвых в том, что твоя жизнь продолжается, и он не желал на этом зацикливаться. Предчувствие неопла- ченного долга, о котором он совсем не хотел вспоминать или думать.

Почему ты сделал то, что сделал? – спросил Роман. – Почему тебе не было страшно?

Это был не тот вопрос, которого ожидал Питер. Сначала он был ошеломлен, потом рассмеялся и покачал головой, словно усмехаясь над неправильным произноше- нием слов иностранца.

Роман был сбит с толку, как китайский турист.

Что? – спросил он.

Я никогда в жизни не был напуган сильнее. Я бы мог никогда на это не решиться, если бы не знал, что вы тоже там.

Они замолчали. Роман смотрел на вершину холма, с семью оттенками вечнозеле- ного цветения.

Ебаные ангелы, – произнес он.

***

Снаружи, луна белоснежная как бивень кабана, и совы глядели на нее своими глазами, размером с монеты, в то время как в спальне не было ничего, кроме звука работающего мотора проектора. На стене, в качестве экрана, висела белая простыня, и проигрывался фильм, принадлежащий еще к эре немого кино, черно-белый с оттен- ком зеленого, который по моде тех времен, добавляли для создания атмосферы тайны и загадочности. На экране звуковая сцена – звуконепроницаемый театральный пави- льон, которая на самом деле не была звуковой сценой, но экспрессионистской деко- рацией, более того, там, где тени отбрасывались дуговой лампой прожектора, даже

самые прямые линии, казались грубой, шипастой мазней кисти художника. Факсимиле павильона, построенное в самом павильоне, иллюзия, пропущенная по кругу в вашем мозгу. Или наоборот. И в звуковом павильоне единственный актер, женщина. На ее глазах чрезмерно густой макияж, что было просто модой тех лет и ничем более. И в этом соборе бесконечности и избирательности искусства она танцевала. Танцовщица переживала, грустила по покрытым туманом горам дома, от которого была так далеко, и запредельно дальше от возможности вернуться в него, и этот танец некрасиво снят

на скорости шестнадцати кадров в секунду из-за технических ограничений того време- ни, вызывал одновременное ощущение ускоренного и заторможенного движения. Но

ущербность съемки, только придавала поэтичности движениям. Существенные истины обреченные потеряться при переводе. Существенность красоты, а не идеальности, с обреченностью стремления к последнему.

Оливия лежала в постели и смотрела, смакуя, как вино, многовековую боль в собственных костях, одновременно с тем, как женщина на экране медленно танцевала о своем горе, медленное путешествие домой, а при повороте спиной к камере, можно заметить ее собственные дефекты. Это было на спине танцовщицы, выше копчика, как рисунок горы, на рельефной карте, бледный, длиной с мизинец шрам – отпечаток по- сле грубой операции.

***

Питер, в своей комнате, проснулся от резкой боли в паху, которую изначально он по ошибке принял за острую нужду помочиться, но, когда добрался до туалета, понял, что не свою боль мочевого пузыря чувствует, а совершенно другую плоскость сигнала в целом. Он глупо стоял, с членом в руке, ожидая наводнения или падения метеорита или чего-нибудь еще, что могло так сильно подстегнуть его Свадхистану. Но тут он по- нял, и в тот же миг зазвонил телефон. Он не собирался на него отвечать. Он стоял там, уже зная. Звонки продолжались, пока наконец-то Линда не взяла трубку. Он услышал, как она ответила, а потом просто слушала. В конце ее разговора простое шипение: «О, нет, о нет, нет, нет, о, нет». Он натянул на себя свои трусы и, схватив свои собранные

в хвост волосы одной рукой, другой открыл дверцу шкафа над умывальником и вынул пару ножниц. Опустил крышку унитаза вниз и сел, отрезал хвост и разжал ладонь, выпуская пряди, они разметались по полу, когда он услышал приближающиеся к двери шаги и стал ждать нежного, нежного стука.

***

Прайс получил звонок, извещающий о постороннем в операционной, и отдал приказ не вставать на пути. Он повернулся и встал у окна кабинета, глядя вверх на небо и звезды.

Где же ты? – сказал он.

Прижал к окну палец, ощутил холод стекла.

Почему ты отнял ее? – продолжал он.

Вскоре у двери раздался звук, не стука, а жестких и настойчивых пинков. Он открыл дверь и в коридоре стоял доктор Годфри. В его руках завернутый в простыню сверток. Глаза окрашены красным, как и простыня в его руках.

Сделай это, – сказал Годфри.

Прайс не ответил.

Верни ее назад, Йоханн, – произнес Годфри.

Норман, зайди и присядь – ответил Прайс.

Ты должен вернуть ее, – сказал Годфри. – Делай, что необходимо. Просто верни ее.

Норман, как насчет присесть и поговорить об этом?

Она холодеет! Верни ее. Ты думаешь, что иррационален, но это не так. Я выпишу тебе чек на любую сумму, что пожелаешь. Верни ее мне.

Норман, – произнес Прайс. Он вышел в коридор и потянулся забрать сверток из его

рук. Годфри отшатнулся с дико горящими глазами.

Норман, отдай ее мне, – попросил Прайс.

Ты это сделаешь? – спросил Годфри.

Норман, позволь мне взять ее.

Годфри не хотел, но подчинился.

Сделай это немедленно, – сказал Годфри.

Прайс выждал, пока сверток не окажется полностью в его руках и ответил:

Нет.

Годфри молчал. Сумасшедшее вдохновение, пославшее его на это задание, нео-

жиданно и полностью погасло. Другие пожары импульсов потухли тоже. Он присло- нился к стене и сполз на пол.

Она слишком взрослая, Норман, – объяснял Прайс. – А что с ребенком? У меня может получиться с ребенком.

Годфри уперся в колени. Квадратные флуоресцентные лампы отражались от мра- морного пола, походя на длинный ряд коренных зубов.

Нахуй ребенка, – сказал он.

Прайс отнес сверток в свой кабинет и положил его на пол. Он отдернул просты- ню и посмотрел на лицо, которое застыло в маске беспощадной, уродливой смерти. Он позвонил в Больницу Хемлока и попросил прислать машину, затем вышел в коридор, закрыл за собой дверь, и сел на пол рядом с Годфри. Он вдохнул запах дезинфицирую- щего средства. Он никогда прежде не понимал, почему людям не нравится, как пахнет в больнице. Раньше он не догадывался, насколько не комфортно в них может быть.

Прости меня, Норман, – прошептал Прайс. – Я не Бог.

***

Оливия настояла вести машину сама, хотя Роман, как говорят, держался. Но, она знала, это не только обманчивое, но и очень опасное состояние. Она знала, что значит держаться. По крайней мере, он поспал – она прописала ему водку с несколькими та- блетками успокоительного – и сидела на краю его постели, как месяцы назад, во время ужасного происшествия с той маленькой мертвой лесбиянкой. Когда он проснулся, она спросила, куда бы он хотел поехать, и успокоилась, когда он просто сказал: «– К Пите- ру». За ночь до этого ей звонил Прайс, она поняла: и так слишком многое свалилось на ее плечи; она не готова еще и к Норману. У нее есть свои приоритеты.