— Ну, кто знает, как еще все обернется, — сказал Король гор. — Нет, не хорошо слишком крениться на одну сторону — во всяком случае, в политике. Ингольв Арнарсон, конечно, способный малый, как и вся его семья, и превосходный оратор, но я уже в прошлом году почуял, что он потеряет здесь много голосов: ведь на побережье теперь все, как один, говорят о частной инициативе; поэтому я уже в прошлом году объявил о выходе из потребительского общества. Мои частные дела тут ни при чем; политика — это не частное дело, и я говорю теперь не как частный человек. А с другой стороны, что тут удивляться, если я передал все мои дела своему зятю в Вике? Этим я не хочу набросить тень на жителей Редсмири; от посулов Ингольва Арнарсона, что и говорить, слюнки текут, но что будет, если его не выберут, позвольте спросить? Если его партия потерпит поражение? А ведь многие это предсказывают. Долго тогда придется дожидаться цистерн для навоза и вязальных машин! Да и удобного жилья. А каково будет тем, кто голосовал за Ингольва? Ведь тогда все будет зависеть от директора банка. Этих столичных воротил не так-то легко сбить с ног, и никогда не мешает, чтобы большой человек относился к тебе хорошо.

Одно было ясно: пока Король гор состоял в потребительском обществе, он не осмеливался предпринять то, за что он брался теперь, рассчитывая на своего зятя. Он начал строить дом, к нему завозили целыми грузовиками дерево и цемент; дом будет готов в июне.

Бьяртур исподлобья посмотрел на него и ответил:

— Гм, не каждому удается выдать дочь за торговца.

— Ну, милый Бьяртур, никто из вас ведь не породнился с семьей Редсмири? — сказал Король гор. — И неизвестно, чего ради вы так держитесь за них?

— Что мне родство? Я голосую за того, с кем веду дела, — ответил несколько задетый Бьяртур. — И голосую до тех пор, пока он ведет дела честно. У тебя, может быть, есть причины носиться со столичными воротилами, которыми ты так хвастаешь, а у меня — нет.

— Говорят, ты собираешься строиться?

— Если даже и собираюсь, то при чем тут политика?

— Как при чем? — ответил Король гор. — По-моему, когда хочешь строиться, не вредно опираться на банк.

— Ну, не думаю, что мне будет трудно получить строительные материалы из потребительского общества, если мне понадобится.

— На одном строительном материале далеко не уедешь, дорогой Бьяртур, — возразил Король гор. — А расходы на плату рабочим? В кредит столяры и каменщики работать не будут. Не мешает иметь несколько тысяч на руках, когда собираешься строить дом.

— Ну, деньги я добуду без труда, — заявил Бьяртур. — Не так давно здесь был человек, человек не маленький, и он сказал, что и не любую минуту могу получить ссуду в кассе.

— Да, в ссудной кассе, — подхватил Король гор. — Я не говорю ничего плохого о ссудной кассе. Ведь Йоун из Редсмири вместе со мной сидел в приходском совете еще задолго до войны. И что тут говорить — человек он замечательный! И не его вина, если разные ненадежные люди сначала не дают ему прохода — выпрашивают деньги, а потом грозят судиться с ним. А за что? За то, что он дал им ссуду на таких условиях, которые они сами принимали. И я-то уж ничуть не удивляюсь тому, что он основал банк, где его деньги могут быть постоянно в обращении, хотя он и получает за это всего лишь законных шесть процентов. Это будет вернее, чем занимать деньги частным образом, за спиной у власти. Правда, раньше он получал от двенадцати до двадцати пяти процентов, но этак и в тюрьму угодить недолго. Кредитный же банк — дело верное, солидное. И не плохо иметь в своем приходе ссудную кассу, когда нужна небольшая сумма на какой-нибудь случай. Но только небольшая сумма, и только на случай. Ведь большой суммы никто не возьмет в долг на условиях, которые ставит ссудная касса. Тот, кто строит, предпочтет взять ссуду в большом банке, где рассрочка дается до сорока лет.

— Ну зачем мне такая рассрочка? Расквитаюсь за год-два. Вот все говорили, что цены будут падать, как только наступит мир, — а ведь никогда еще не платили таких цен за шерсть, как этой весной. И я слышал от верных людей, что к осени овцы еще вздорожают.

Король гор задумался, рассеянно гладя бороду. Прежде чем высказать свою мысль, он всегда ворочал ее и так и этак. В его глазах мысль имела цену только тогда, когда ее можно было изложить в письменном виде, когда она укладывалась в официальный документ. Он слишком долго был чиновником, на попечении которого находились животные, люди и священники; и он не позволял себе делать слишком скоропалительные выводы.

— Да, да, — наконец произнес он, — мне только хотелось по дружбе подать тебе совет, милый Бьяртур, хоть это меня и не касается. Ты только не думай, что я пришел к тебе как официальное лицо. С другой стороны, я не буду уверять, что говорил с тобой только как частное лицо. Нет, я ни то, ни другое. Как тебе известно, я никогда не мог полностью согласиться с кооперативным движением, хотя вижу в этом движении много полезного, благородного и всегда первым признавал хорошие стороны у редсмирцев, и в частности у фру. Правда, я всегда держался золотой середины и поэтому считал, что обе стороны правы, — во всяком случае, до тех пор, пока не будет доказано, что одна из них не права. А теперь я хочу тебе сказать, что уполномочен высокопоставленными лицами, — хотя у меня, правда, нет письменной доверенности, — предложить тебе ссуду на выгодных условиях. Это будет ипотечный заем сроком на сорок лет в столичном банке, если ты хочешь строиться. Но, понятно, лишь в том случае, если ты, как человек самостоятельный, — а я знаю, что любовь к самостоятельности у тебя в крови, — поймешь, чего требует от нас время. Словом, если у тебя хватит ума повернуть, куда нужно.

Глава шестьдесят седьмая

Верховая лошадь

В эту весну имя Гвендура из Летней обители было у всех на устах: во-первых, потому, что он собирался поехать в Америку, и во-вторых, потому, что он отказался от поездки в Америку; в-третьих, он купил себе лошадь — скаковую лошадь! Он купил ее у человека из какого-то отдаленного прихода за большие деньги. Над Гвендуром смеялись. Этот дурак всю ночь гонялся по пустоши за единственной дочерью Ингольва Арнарсона и опоздал на пароход. Умора, да и только! Одни говорили, что парень спятил; другие — что лошадь неважная и уже старовата. Ну и дурень! Раньше никто не замечал Гвендура из Летней обители, теперь он вдруг стал известен везде и повсюду — как глупец и сумасшедший. Проведав, что где-нибудь в окрестностях предстоит собрание, он являлся туда на своей лошади.

Крестьяне встречали его враждебной ухмылкой. Городские жители смеялись и подшучивали над этим деревенским увальнем, который ездил по всем рынкам на дорогой лошади и целую ночь гонялся за единственной дочерью депутата альтинга. Барышники встречали его на дороге, осматривали зубы лошади и, открыто издеваясь над ее владельцем, решили выманить у него эту лошадь и навязать ему еще худшую.

Однажды в воскресенье, в середине лета, жители прихода были приглашены на предвыборное собрание в Утиредсмири. Пастор воспользовался случаем, чтобы отслужить перед собранием обедню. Кое-кто прибыл слишком рано и попал на богослужение; однако все возрастающий интерес к политике свидетельствовал о том, что простой человек отошел от старых верований и начал понимать, что им управляют с земли, а не с неба.

Гвендур примчался галопом на своей лошади к началу богослужения. Возле лошадиного загона стояла кучка деревенских парней; они встретили Гвендура своей обычной ухмылкой, выражавшей неодобрение тому, что он не уехал в Америку; некоторые осматривали лошадь холодно и недоброжелательно. Гвендур остановился и украдкой бросил быстрый взгляд на большой двухэтажный дом, в особенности на мезонин, надстроенный над вторым этажом, — не заметит ли кто-нибудь, что он прискакал на своей собственной лошади. Но в этом знаменитом доме никто и не собирался глазеть из окна на всякий сброд, только цветущие растения в горшках, принадлежавшие поэтессе, тянулись своими лепестками навстречу солнечным лучам. Юноша подумал, что семья старосты уже отправилась в церковь, — и сам пошел туда. Он сел у дверей и огляделся вокруг. Она сидела на передней скамье, возле амвона; на ней была красная шляпа. Гвендура и девушку разделяли ряды людей, и он лишь по шляпе нашел ее голову среди множества других голов. Ему показалось, что сквозь него прошел электрический ток, от которого легкие стали слишком большими, сердце слишком маленьким, а уши слишком чувствительными к музыке; псалом оглушал его, глаза застилало туманом. Время шло, а рев, означавший псалмопение, не прекращался. Как добраться до нее? Как незаметно договориться о свиданье? Пожалуй, он легонько толкнет ее локтем, когда она будет проходить мимо, после окончания службы, и шепнет: «Подожди меня на улице за углом». Нет, неприлично, непозволительно останавливать девушку в церкви. Да еще такую девушку. Да еще для того, чтобы встретиться с ней за углом. Другое дело попросить ее пойти с ним в загон для лошадей и взглянуть на его кобылу. Но тут Гвендуру пришло в голову, что в церкви вряд ли можно говорить о лошади, ибо во всем Священном писании нет ни слова о лошадях, разве что об ослах. Он видел сквозь туман, что пастор вышел из алтаря и запел длинный псалом. Все встали, и она тоже встала. Гвендур заметил, что на ней синее пальто. Ни у кого в мире не было таких красивых плеч; да, эти плечи не созданы для тяжелой ноши. Золотые локоны выглядывали из-под шляпы: это была дорогая шляпа, она соответствовала торжественной минуте их встречи. Девушка казалась такой строгой и гордой. Лишь бы она взглянула в его сторону только на минутку — чтобы его любовь передалась ей — волна любви, исходившей от него. Но что делать, если она не захочет смотреть на чужих лошадей? А не подарить ли ей эту лошадь? Это была дорогая лошадь, она стоила почти тысячу крон, — и все же, если бы она приняла его подарок, он с радостью пошел бы домой пешком, даже пополз бы, прикажи она только. Ему страстно хотелось выразить все это. Он был ее преданным рабом с того мгновения, когда увидел ее впервые; она могла приказать ему все что угодно — ехать верхом, идти, ползти на четвереньках. Он уже принес ей в жертву огромнейшую страну, где человек может стать кем захочет и не должен работать вечно, бессмысленно… Да, и они лежали на берегу, и на озере плавали два лебедя — лебедь и лебедка. Что с ними стало? Они исчезли? Или все это только привиделось ему? Нет, нет, она любила его, а потом умчалась от него на белой лошади в голубую даль…