Теперь эта фраза вдруг вспомнились мне так ясно, как будто я все еще слышал его голос: «если вы не вызовете меня раньше»; более того, эти слова возвратились ко мне, наполненные смыслом, который я не мог разгадать, но смутно чувствовал его пророческий отзвук.
Тем июльским вечером, едва мы вошли в лагуну, ветер нам изменил, и это было естественно в окружении деревьев; пришлось взяться за весла, но от первого взгляда на прелесть этого острова у нас захватило дыхание. Словно боясь нарушить девственную тишину, мы чуть слышно переговаривались о том, где лучше причалить, о глубине, о том, как надежнее закрепить якорь, в каком месте поставить палатки, где лучше разложить костер — короче, о всех тех важных вещах, которые всегда обсуждаются, когда необходимо на продолжительное время обосноваться среди дикой природы.
За заботами этого закатного часа, когда до темноты надо было успеть все распаковать, души моих спутников вдруг раскрылись для меня с неожиданной стороны, как будто я только что с ними познакомился.
В сущности, думаю, наша компания не представляла собой ничего особенного. Дома, в обычной жизни, все мы, безусловно, казались обыкновенными людьми, но сейчас, при вступлении в мир дикой природы, я внезапно увидел своих спутников с большей отчетливостью, ощутил их характеры вне городской толпы. Полное изменение обстановки часто позволяет увидеть в новом свете хорошо знакомых людей, открыть неведомые ранее грани их индивидуальностей. Казалось, я воспринимаю своих спутников как почти неизвестных людей, которых я до сих пор по-настоящему не знал, которые сбросят здесь привычные городские маски и станут такими, какие они есть на самом деле. И каждый словно говорил: «Теперь вы узнаете мою истинную сущность, в этой первозданной глуши я не нуждаюсь в масках — пусть они остаются там, где обитают люди. Поэтому ждите неожиданностей!»
Преподобный Тимоти Мэлони помогал мне ставить палатки, при его большом опыте работа спорилась, и, когда он без пальто, без галстука, с расстегнутым воротом фланелевой рубашки закреплял крючки и натягивал веревки, невозможно было усомниться в том, что он создан скорее для жизни открывателя новых земель, чем служителя церкви. Мускулистый, голубоглазый, дружелюбный, он, несмотря на свои пятьдесят, не только не отлынивал от обязанностей, но всегда готов был сделать больше. А как он орудовал топором, срубая молодые деревца для палаточных шестов! Глазомер его всегда был отменно точен.
В молодости его заставили принять в наследство прибыльный приход, а Мэлони заставил свой ум смириться и достойно служил в маленькой деревенской церкви, не расходуя и малой толики энергии; он напоминал развозчика угля, в тележке которого оказался хрупкий фарфор. Лишь несколько лет назад Мэлони оставил приход и занялся натаскиванием молодых людей к экзаменам. Это занятие подходило ему больше. Кроме того, теперь он мог потакать своей страсти и сбегать из города на природу, почти каждый год проводя летние месяцы в палатке; нередко он брал с собой своих юных подопечных, сочетая занятия с лагерной жизнью.
Его жена обычно ездила с ним и, конечно же, тоже получала удовольствие от этих путешествий, поскольку и ей, пусть в меньшей степени, нравилось отдыхать в диких местах. Разница состояла в том, что для него это была настоящая жизнь, а для нее — всего лишь игра, краткие эпизоды бегства от цивилизации. Тем не менее миссис Мэлони была прекрасным товарищем, а глядя на то, с каким старанием, вкладывая всю свою душу, она готовит на костре обед, мы понимали, что даже мелочи доставляют ей радость.
Миссис Мэлони дома, сидящая на солнышке со своим вязанием и верящая в то, что мир создан в шесть дней, и миссис Мэлони, стоящая с голыми руками под соснами в дыму костра, были совершенно разными людьми; Питер Сангри, ученик ее мужа, приехавший из Канады, кожа которого была бледна, а движения одновременно свободны и неуклюжи, в сравнении с ней очень проигрывал, когда чистил картошку или резал ветчину. Для его тонких белых пальцев держать ручку было куда более естественно, чем нож. Она помыкала им, как рабом, а он подчинялся, и с большим удовольствием, поскольку, несмотря на свой облик городского белоручки, как и все, наслаждался лагерной жизнью.
Но никто из компании не казался столь органичной частью природы, никто так не вписывался в окружающее лесное великолепие, подобно деревьям, мху, сползающим в воду серым камням, как Джоан Мэлони, их дочь, которая выглядела порождением этих диких мест, цыганкой, обретшей свою родную стихию.
Это заметил бы любой более или менее наблюдательный человек, для меня же, знавшего ее все двадцать два года ее жизни и знакомого со всеми проявлениями ее своеобразной, абсолютно несовременной натуры, это было совершенно очевидно. Увидев Джоан здесь, я уже не мог представить ее в цивилизованной жизни. Все воспоминания о ее городском облике мгновенно испарились — я словно всю жизнь знал эту девушку с тоненькой фигуркой, быструю, гибкую и ловкую, которая двигалась с грацией лесного зверя, для которой было естественно, стоя на коленях, раздувать огонь костра или в его дыму помешивать еду в котелке. Здесь она чувствовала себя дома, в Лондоне же, затянутая в строгое платье, казалась разряженной и скованной, двигающейся, словно заводная кукла; в городе только малая часть ее существа оставалась по-настоящему живой, в этой лесной глуши она ожила вся.
Я совсем не помню, что Джоан носила в лагере, как не помню точно рисунка листьев какого-нибудь дерева или прибрежного камня. Девушка казалась такой же дикой, своеобразной и неукротимой, как все прочие элементы пейзажа, и к этому мне трудно что-либо добавить.
Никто не назвал бы Джоан хорошенькой — худая, костлявая, смуглая, она была физически очень сильной и выносливой. Она излучала какую-то мужскую энергию и целеустремленность, иногда бурную и страстную до дикости; это пугало ее мать, а мягкий по характеру отец лишь разводил руками, глядя на эти вспышки буйства, но одновременно и восхищался неистовостью дочери. В девушке присутствовало что-то архаичное, в ее смуглом лице и темных глазах светилась какая-то древняя языческая красота. В общем, она была натурой странной и сложной, однако щедрость и бесстрашие делали ее очень привлекательной.
Мне всегда казалось, что городская жизнь вызывает у нее скуку, стесняет ее, как бесенка клетка, в ее глазах нет-нет да и промелькнет выражение загнанного зверя. Но в этих пустынных пространствах все исчезло. Вдали от мучительных оков цивилизации девушка расцвела, и, наблюдая за ее передвижениями по лагерю, я все время ловил себя на мысли, что она похожа на дикую грациозную лань, которая только что обрела свободу и пробует мускулы.
Питер Сангри, конечно же, сразу пал перед ней ниц. Но куда ему было до Джоан! К тому же она могла постоять за себя, так что ее родители, думаю, не обращали никакого внимания на робкие ухаживания молодого человека.
Питер же обожал ее; не нарушая уважительной дистанции и не давая выхода своей страсти, он замечательно владел собою во всем, кроме одного: в его годы очень трудно справиться с выражением глаз, бедняга и не подозревал, как его выдавало сквозившее в них желание — он буквально пожирал девушку глазами. Лучше, чем кто-либо, он понимал, что объект его любви практически недоступен, но из кожи вон лез, стараясь хоть немного приблизиться к Джоан. Конечно, это страстное обожание на расстоянии было его тайной, его ужасом и счастьем, и все же, думаю, он страдал больше, чем мы предполагали, и отсутствие в нем живости во многом определялось этим постоянным истечением энергии неудовлетворенного желания, иссушавшим его душу и тело. Более того, мне, впервые видевшему их вместе, казалось, что в обоих присутствовало нечто невыразимое, ускользающее, свидетельствующее об их принадлежности к одному миру; и хотя Джоан не обращала на Питера никакого внимания, все же тайно, возможно даже не сознавая этого, она глубинной частью своей натуры тянулась к чему-то сокровенному в нем.
Таково было наше общество, когда мы только начали обживать наш остров в Балтийском море, где собирались прожить два месяца. Время от времени в лагере мелькали и другие фигуры — иногда к нам приезжал кто-нибудь из учеников Мэлони, и он ежедневно по четыре часа занимался с ними в палатке, но все эти наезды были недолгими, ни один не оставил особого следа в моей памяти и, конечно же, не играл значительной роли в том, что случилось в дальнейшем.