Работал долгое время на каменоломне. Жара до 40 градусов, жажда, а мы кайлом грохаем по 12 часов ежедневно. Потом на цинковых рудниках был. Не знаю, что страшнее…

Постепенно стали меня привлекать к участию в деятельности лагерного комитета. Знал, что есть какой-то комитет, который выносит решения о конфликтных ситуациях, помогает ослабевшим, спасает политических от уголовников (постепенно они снова начали засылаться в наш лагерь, и хоть количество их было не столь уж значительным, но жизнь они отравляли порядочно и с них нельзя было спускать глаз). Комитет вылавливал и учил «уму-разуму» стукачей, а если те не унимались, то и выносил приговор: убивали или создавали видимость самоубийства, или гибели от несчастного случая.

Но толком — кто в этом комитете и как организован — ничего не знал. Почувствовал сначала, что меня оберегают, а затем уж начали давать и отдельные поручения.

А началось с того, что весной, когда были сильные паводки и часть зоны затопило, к нам ночью вломились в барак охранники и стали всех выгонять на работу — надо было отвести воду от вышек. И все двести человек, матерясь и чертыхаясь, начали подыматься и потянулись к выходу — привыкли подчиняться приказу. Но трое, и я в том числе, не сговариваясь, отказались идти спасать вертухаев. Поднялся крик, ругань, пытаются сдернуть с нар силой. Мы в ответ: «Это ваше дело, сами и занимайтесь! Наглость какая — требовать, чтоб зэки помогали спасать свою клетку! Да пусть хоть все там к черту смоет!». Прислушиваясь к ругани, начали возвращаться и те, кто уже толпились у двери, количество отказников выросло до трех десятков. Естественно, что зачинщиков сунули в БУР, просидел я там больше месяца. А когда вышел, то в первый же день на работе ребята сделали мне «кант» — дали возможность «покантоваться», то есть я только делал вид, что работаю, а норму мою они выполняли за меня. Так поступали с теми, кто ослаб, чтобы дать ему время окрепнуть. Такая неделя передышки меня очень выручила, так как после БУРа я стал похож на ленинградского дистрофика. Да еще и лишнюю пайку хлеба мне выкраивали. Тогда я понял, что комитет взял меня под свою защиту, хотя и не знал, кто именно вынес такое решение. Потом со мной поговорил один человек, на которого я бы никогда не подумал, что он имеет отношение к «боевикам», таким униженно-забитым казался он. Он мне сказал, что если я хочу принять участие в их деятельности, то должен тоже закамуфлироваться: сделать вид, что БУР сломил меня, и нигде больше «не высовываться». Я понял, что это верная тактика и начал перевоплощаться в типа трусливого и нейтрального. Были у нас и такие: пусть что угодно творится, лишь бы его не трогали. Задание это было нелегкое: и самому тошно, и отношение окружающих ко мне переменилось. Новые друзья меня хвалили — убедительно себя веду. И начали понемногу приобщать к своему делу.

Так однажды мы подготовили телегу с продуктами для тех, кто «доходил» в БУРе. И во время этой операции выловили одного стукача: я заметил, как он стоял за дверью, когда мы грузили мешки, и быстро скрылся. Моментально дал знать своим, те отменили приказ и телегу отправили пустую, набросив на пустые ящики брезент. Увидев, как на нее налетели охранники и всю перетрясли, мы убедились, что тот тип за дверьми был действительно стукач. Вынесли решение его прикончить. Его закололи ножом в бараке, но он остался жив. Тогда его придушили прямо в той одиночке лазарета, где он лежал на излечении.

Быть в роли шкурника, которому дороже всего только свое благополучие, жутко и отвратно еще и потому, что начальство начинает присматриваться к такому и делает свои выводы. Таких легче всего купить за пайку хлеба или запугать. Так однажды и меня вызвали для доверительной беседы к оперуполномоченному по случаю очередного убийства какого-то стукача. А подкололи его чисто, по существу, на глазах у всего конвоя. Когда шел пересчет зэков по рядам при выходе из рабочей зоны, кто-то всадил стукачу нож в спину, и он с криком бросился через толпу к вахте и там упал. Ряды сомкнулись и никто «не видел», «не заметил». Нескольких из тех, кто был на подозрении, выдернули из рядов (меня в том числе) и погнали к бараку, где находились кабинеты начальства. Пока ожидали «приема», один друг шепнул мне: «Нож у меня. От обыска мне не открутиться…». И это было верно — он был замешан во многих заварухах. А я в этот период считался уже среди «благонадежных» и меня подозревать в убийстве вряд ли могли. Меня вызывали, видимо, для другой цели, это уже чувствовалось по тому, как обращалась со мной охрана — тычки не больные, только для вида… Я предложил спрятать нож, так как вероятность, что меня обыщут, меньшая, чем у него. Он отдал. Это был короткий нож, лезвие которого вдвигалось в рукоятку, и я спрятал его в голенище сапога. Когда меня вызвал «опер», то заговорил весьма сдержанно — не видел ли, кто убил, не предполагаю ли, кто это может быть. Я плел насчет того, что я студент, в дела уголовников не вмешиваюсь. Тем более, что мне всего три года до окончания срока осталось. Он сочувственно кивал головой и перелистывал мое дело. «Да, мы знаем о вашем поведении. Правда, вот вы в БУРе побывали. И не однажды…». Я отмечаю, что разговор идет даже на «вы», а сам продолжаю объяснять, что у меня, мол, вспыльчивый характер, поэтому частенько нарываюсь на неприятности. Проверил по бумагам — вроде все так и записано. Наконец, спрашивает: не мог бы я приглядываться повнимательнее к тем, кто всякие заварухи начинает, и вообще «…вы человек грамотный, не чета этим подонкам». Тут я решительно сказал, что своя шкура мне дороже всего, а если я возьмусь за такое дело, то меня непременно выловят и подколют, как сегодня случилось на разводе. Боюсь, да и все тут! Он покивал головой — вроде я убедил его. Видно, сам был под впечатлением серии убийств за короткое время. Собирался уже отпустить, да вспомнил, что надо для проформы обыскать. Вызывает из коридора охранника… Тут, честно говоря, сердце у меня провалилось. Начал тот меня по плечам и груди охлопывать, а у меня одно в голове — сейчас до сапог дойдет и каюк мне! Могут запросто вышку дать… И вдруг в этот момент за дверью крик, ругань — ожидающая братва драку затеяла. Охранник бросил меня — и туда! Разняв их кое-как, вернулся запыхавшийся и снова ко мне. А я спокойно ему: да вы меня только что обыскали! Он сплюнул: «Верно, забыл, будь они неладны!». И отпустил меня с миром. Не помню, как дошел до барака, сел на крылечке — ноги не держат. Подошли ко мне ребята — разбитые носы, скулы утирают. Тихонько шепчут: «Спасибо, браток…». И я им: «Если бы опоздали на минуту, вышка мне». Так и не нашли убийцу.

Но моя новая роль чуть не погубила меня и среди своих. Была у нас в лагере группа «черных» — мусульман разных наций. Они уверовали в то, что я «скурвился», и решили меня убить. Ночью, в бараке, когда засну. Наши ребята в последнюю минуту узнали об этом и не имели времени притормозить это дело, поэтому только быстренько растолкали меня, а на нары положили сверток тряпья и одеялом прикрыли. Ночью был воткнут в эту куклу нож… Позднее ребята были вынуждены рассказать одному из главных в группе «черных», что я свой, и тот чуть не плакал, моля простить за то, что чуть не убил меня.

Но в целом политика «мимикрии» оправдала себя. Мне удалось принимать участие в операциях «боевиков» вплоть до восстания 1953 года, когда наша группа взяла на себя всю подготовку и проведение его. Мы продержались неделю, но и в эту неделю «Свободной республики Степлага» мы не рискнули расконспирироваться. Все распоряжения штаба появлялись утром в виде листовок на стенах бараков, и руководителей никто не знал. Восстание проводилось в связи с тем, что по случаю смерти нашего корифея по амнистии должны были выпустить и часть политических — тех, у кого сроки до пяти лет. Но на практике отпустили только уголовников, причем и с большими сроками, а политических продолжали мариновать. В том числе и тех, кто должен быть амнистирован по болезни, то есть совсем доходяг.

(Попутно: в марте месяце 1953-го, когда нас в неурочное время выстроили на плацу и скорбно сообщили о кончине «нашего мудрейшего», «нашего гениального» и приказали снять шапки и почтить минутой молчания, мы все начали гоготать, орать «ура», подбрасывая шапки вверх… А когда охранники ринулись наводить порядок, сели в мокрый снег, сцепились руками и под зуботычинами и ударами прикладов не вставали до тех пор, пока самим не надоело базарить… Так мы отметили эту траурную дату).