Постепенно политические объединились и решили дать организованный отпор уголовникам, иначе выбьют наших по одному. Это такая публика, что понимает только превосходство в силе, поэтому действовать вынуждены были их же бесчеловечными методами. Ночью, когда зону нашего барака закрыли и охрана ушла, дождались, пока все заснут, а потом, по сигналу, бесшумно подходили к намеченным типам, затыкали кляпом рот, сдергивали с нар и выталкивали на крыльцо. А там каждого подхватывали за руки и ноги, раскачивали и подбрасывали вверх. Он с силой падал плашмя на крыльцо… Многих из них утром перевели в лазарет. Охранники бушевали, искали зачинщиков, но мы отвечали: «Ничего не знаем. Это урки между собой какие-то счеты сводили…» — и те нам поверили. А уголовники урок запомнили и больше нас не трогали. И не жаловались на нас, хотя знали, что это наших рук дело, — силу они уважали.

Случались у нас и смешные истории. Так, однажды возвращались мы с лесоповала в лагерь. Было это осенью 46-го года. Холодно, дороги в тайге развезло, все промокли, замерзли. Останавливались только на перевальных пунктах — нечто вроде загонов для скота, огороженных колючей проволокой. До очередного «загона» дошли к вечеру и вымотались вконец. Охрана спешилась, расставила конвой. Мы кое-как натянули палатки и расползлись по этим сырым темным логовам. Не было сил дождаться, когда «кухонная бригада» управится с мокрым дымящим хворостом и под большим котлом разгорится костер. Кашеварить на этот раз вызвались блатные со своим атаманом Сашкой и на удивление дружно взялись за дело. Видать, двое суток на сухом пайке да марш по раскисшим дорогам пробудили в них столь редкое желание — потрудиться на пользу общества.

Заснули мы, скрылись в своей большой палатке охранники, только суетились вокруг костра «повара» да маячили вдоль ограды конвойные.

А через какое-то время проснулись от шума. Ничего не понять: матерщина, крики, хохот… Выскочили из палаток — бригада «поваров» мечется по зоне, впереди всех совершенно голый Сашка, а за ним несколько зеков с явным намерением излупить. И уже кто-то из «поваров» орет благим матом, а охранники вроде пытаются спасти несчастного от преследователей: видать, испугались, что забьют насмерть. Тем более, что гоняли-то «поваров» свои, уголовники, а они, как известно, звереют мгновенно. Еле оттеснили охранники разгневанную толпу от «кухнарей», но ругань и мат еще долго висели в воздухе…

А весь шум начался с того, что одному зеку (и, как на грех, блатному) не спалось на голодный желудок. Выполз он из палатки и направился к костру — то ли погреться хотел, то ли надеялся, что ему, может быть, перепадет от своих лишний черпак баланды. Но когда подошел ближе, то остолбенел: происходящее, наверно, напоминало картинку «Черти в аду»: вокруг костра носились полуголые, веселые (и явно сытые!) дружки атамана — кто хворост подбрасывает, кто ведра с водой из бочки тащит. А на тлеющих углях возвышается огромный котел, и из него в клубах пара торчит сияющая распаренная рожа Сашки! Атаман изволил принимать ванну, а подобострастные «шестерки» ублажали его и дожидались, видать, своей очереди. При виде такого непотребства и сообразив, что обещанной похлебки не будет (ее уже сожрали эти гады), оцепеневший было наблюдатель взревел и ринулся крушить все и вся. Одним махом он опрокинул котел (откуда и силы взялись!), вывалил в уголья намыленного атамана и тот, подвывая, на карачках побежал в спасительную темноту. А тот доходяга схватил горящую головешку и, размахивая ею над головой, бросился на балдевших «чертей». Тут подоспели разбуженные и уж дальше гоняли вокруг костра Сашку с компанией мы все вместе, вплоть до появления спасателей («ангелов-спасителей»?) — охранников.

Позднее выяснились подробности. «Повара» вместо положенной по норме жидкой похлебки наварили отличную густую кашу, наелись, что называется, «от пуза», а затем с воодушевлением приняли идею Сашки — выкупаться в этом котле, благо воды горячей было вдосталь и никто не мешает. А отвечать потом — что за кашу, что за баню — все едино! Еще даже лучше: всех работяг по прибытии в лагерь снова начнут на рытье траншей гонять, а их, штрафников, сразу в БУР сунут. Там хоть и на голодном пайке, да зато неделю-другую можно отдохнуть после лесоповала. А на сытый желудок да после хорошей бани и поголодать не страшно.

Любопытно было, как по-разному проявили свое отношение к этой истории разные группы заключенных. Уголовники в гневе своем доходили до остервенения и готовы были «на куски разорвать подонков» (и разорвали бы, если бы не охранники). Политические же и те из «фраеров», кто не потерял в себе человеческое, хоть и озлились, естественно, что еще на сутки остались без горячей пищи, однако не смогли не рассмеяться находчивости, наглости, с какой их провели эти «повара-энтузиасты»… Да так в смехе и растворилась наша злость.

Война с уголовниками то возобновлялась, то затухала. С некоторыми удавалось наладить человеческие отношения, и они с удивлением узнавали, что политические вовсе не «контрики» и тем более не «фашистское охвостье», как им внушали до сих пор (за что они и считали своим «патриотическим долгом» сживать нас со свету всеми способами). Встречались среди блатных и яркие, интересные личности, которые запутались в противоречиях жизни и не знали, куда приложить свои силы. В голове у них была мешанина. Некоторые из них с любопытством приглядывались к политическим, затевали споры о справедливости, о войне, о сельском хозяйстве (большинство уголовных оказывалось из числа тех парней, которые удрали из деревни и в городе не прижились, и в разговорах о земле с них слетала вся накипь).

Спорить с ними, отвечать на их вопросы было интересно. Но лагерное начальство боялось такого сближения, да и просто возникновения между заключенными дружбы, привязанности, поэтому часто на утренней поверке вдруг объявлялся набор на этап и выкликали номера, которые должны были собираться для отправки в другой лагерь. Каждый такой этап будоражил всех. Рвались наладившиеся нити взаимоотношений и своеобразной иерархии, отправляемых тревожила неизвестность: никто не знал, куда отправляют и что ждет впереди…

Взамен убывших пригоняли другой этап, а в нем всегда и новички только что из тюрьмы, и ветераны разных сроков, присланные из других лагерей. И вот в зависимости от количества и «уровня» влившейся группы уголовников вся жизнь лагеря входила в какое-то устоявшееся русло или вдруг ввергалась в лихорадку драк, воровства, поножовщины. И жертвами чаще всего оказывались политические.

Весной 1948 года в Ачинских лагерях вспыхнуло восстание политических против произвола уголовников и потворства им со стороны начальства. В общем-то и начальство было бессильно усмирить разбушевавшуюся стихию, и в конце концов они были вынуждены провести реорганизацию — отправить основную массу политических в другие, специально для них построенные лагеря. Так я угодил в Степлаг (Джезказганский рудник), когда там и лагеря-то еще не было, одно только название. Везли два месяца. Многие умерли в пути. Прибыли. Раскаленное солнце, голая степь. Вонючая вода — по выдаче.

Строили сами для себя. Сначала «зону» огораживали колючей проволокой в несколько рядов, вышки для «вертухаев» с пулеметами сооружали. Потом бараки для зеков и дома для начальства и охраны. Одно утешало — условия жизни для «обслуги» были тоже незавидные: солнце над головой и песок на зубах для всех одинаковы…

Первые два года держали всех «без выхода», то есть после работы запирали в бараке до утра. Духота дикая, вонь, параша. Все были «в номерах»: лоскут с номером нашивался на грудь и спину рубахи, на колено штанов, а зимой на телогрейку и шапку.

Позднее, когда огромная зона была поделена на три части (по четыре тысячи человек в каждой), когда отделили заборами бараки, то в вечернее время можно было находиться в большой зоне, где столовая, баня, мастерские, конторы начальства. После отбоя и вечерней поверки загоняли на участок своего барака и закрывали на замок до утра. Но там хоть уборные построили, а параши остались только в БУРе, куда сажали за малейшее нарушение или отказ от работы.