– Круто, скажи? Гарантирую, с таким видком на тебя барышни гроздьями будут вешаться. Ну же, Дэнни, не ведись на это дерьмо. Посмотри на меня. Вот что он предлагает. Вот как он понимает бессмертие.

Дэнни трясет башкой:

– Он мне все о тебе рассказал. И о том, что с тобой произошло. Сказал, что облажался, но на этот раз ошибок не будет. Он рассказывал мне, как ты его подставил и упек в морг. А я помог ему добыть камень. Я буду жить вечно.

Меня разбирает смех, который тут же превращается во влажный сиплый кашель. Звук такой, будто едешь по крутому спуску на фиговых тормозах.

– Да ладно тебе. Можно подумать, ты не знаешь, когда тебе мозги пудрят. Ты для чего-то ему нужен. Иначе он бы выбросил тебя, как мусор, едва заполучил камень.

– Не слушай его, сынок, – говорит Джаветти, выходя из-за горы спрессованных машин. – Посмотри на него. Его можно только пожалеть.

Однако Дэнни уже сомневается. По глазам вижу. Его не так-то просто наколоть. Он самовлюбленный ублюдок, немного тормознутый, но точно не дурак. Я почти слышу, как скрипят шарики и ролики у него в черепе.

Джаветти это тоже замечает. Подходит к Дэнни со спины и по-братски хлопает по плечу.

– Я всегда держу слово. Ты будешь жить вечно, – говорит он и всаживает Дэнни в спину здоровенный нож.

Лезвие проходит насквозь. Острие торчит из груди. Дэнни наклоняется вперед, стараясь не упасть, хватается за лезвие.

– Ох уж эти детки, – говорит Джаветти и выдергивает нож. Вытирает кровь с лезвия о промокшую куртку Дэнни.

Дэнни падает на землю. Он все еще жив, но, видимо, ненадолго.

– Даже не знаю, кто из вас бесит меня больше, – говорю я. – Ты, потому что ты редкостная мразь, или он, потому что он конченый идиот.

– Минуточку, я дал ему слово. Он будет жить вечно. Более или менее. Так сказать, во мне. – Джаветти приседает рядом с Дэнни. – Прости, сынок. Надо был тебе сказать. Видишь ли, я стар. Только посмотри на меня. А ты симпатичный и молодой. Мне бы не помешала чуточка молодости. Так что я заберу твою. Без обид?

Дэнни пытается стукнуть Джаветти и начинает с бульканьем орать. Джаветти пинает его по башке, чтобы заткнуть.

– Не выйдет, – говорю я.

– С чего вдруг? Потому что книжка Сэм – дерьмо собачье? – Не знаю, осталось ли от моего лица достаточно, чтобы на нем отразилось все мое удивление, но Джаветти, похоже, все равно замечает. – Что? Думал, я не в курсе? Да ладно! Сучка пыталась меня убить полтысячелетия. По-твоему, я стал бы ей теперь доверять? Ну уж нет. На этот раз все будет, как надо.

Он отворачивается и уходит, не обращая на меня ни малейшего внимания. Будто я всего лишь незначительное неудобство. Ага, удачи. У этого неудобства с собой большая, мать ее, пушка.

Я стреляю, но с прицелом охренеть какая беда: пуля проделывают дырку в радиаторе на добрых три метра выше башки Джаветти.

Псина припадает к земле, готовая в любой момент броситься на меня, но Джаветти останавливает ее взмахом руки.

– Господи, а ты все никак не уймешься. Нет у меня времени на это дерьмо.

Он вытаскивает из кармана камень. Камень сияет, будто полыхает огнем. Сквозь его блеск я едва вижу Джаветти. С трудом отрываю от камня взгляд, прицеливаюсь заново.

Но нажать на спусковой крючок не могу. Руку как будто парализовало. От любого усилия она трясется, словно у меня болезнь Паркинсона в запущенном виде.

Джаветти выдергивает у меня из пальцев пушку, мигом разбирает ее и бросает на землю прямо мне под ноги.

– Хреново, согласись? – говорит он. – Решение так близко, но совершенно недосягаемо. – Снова отворачивается и уходит. – Бруно, – говорит он собаке, – взять его.

Мастифф тут же исполняет приказ. Я не могу пошевелиться. Псина клацает челюстями, хватает меня и швыряет на кучу «вольво». Части разобранной пушки елозят подо мной по земле. Слышу, как хрустят кости. Левая рука ломается в плече.

И на этот раз мне больно.

Джаветти смотрит, как собака пару раз бросает меня туда-сюда, и наконец решает оставить питомца поиграть с едой наедине. Если он что и говорит, то из-за дождя и звона в ушах я ничего не слышу. К тому же, кажется, уши мне уже откусили.

Псина швыряет меня, как летающую тарелку. Я врезаюсь то в груду прогнивших тачек, то в разобранные грузовики. Боль настолько сильная, что я почти онемел с ног до головы.

Хорошо бы потерять сознание, но лучшее, на что я могу надеяться, – это что собака в конце концов откусит мне полчерепа и все закончится.

Я падаю в открытую камеру пресса-компактора, того самого, в котором перемолол охранников со свалки. Моя и так бесполезная левая нога скручивается в бублик. Не думая, хватаюсь оставшейся рукой за край, чтобы не упасть на дно камеры. Едва держусь.

Но все-таки держусь. Что бы там ни учудил со мной Джаветти, похоже, оно проходит. Мне удается перевернуться, покрепче ухватиться за край онемевшими пальцами. Сантиметр за сантиметром я подтягиваюсь все выше и выше. Чувствую себя так, будто меня по самые помидоры накачали новокаином. В конце концов, дико дернувшись вверх, я вываливаюсь наружу.

Впрочем, непонятно, на кой черт. Я лежу на узком выступе пресса. С одной стороны в пяти метрах подо мной земля, с другой – зияющая пасть камеры. Я бы выбрал землю, но из-за рычания мастиффа внизу этот вариант мне особенно привлекательным не кажется.

Перед глазами проносится черное пятно – собака прыгает на выступ повыше и смотрит на меня сверху вниз. Она стоит на шатающейся башне подъемника. Один прыжок, быстрый щелчок зубами, и всему конец. Если повезет.

Вот только я еще потрепыхаюсь. Псина прыгает со своего места. Из последних сил я подвигаюсь влево и падаю на щебенку рядом с прессом.

С грохотом, с которым не сравнится даже столкновение поездов, мастифф падает на дно камеры. Оглушительно воет, пытается выбраться, но ухватиться там практически не за что. Может быть, если будет достаточно времени, он все-таки сумеет выбраться.

Что ж, я ему такую возможность дарить не собираюсь. Ползу к контрольной панели. Медленно, но уверенно к разбитым конечностям возвращается сила. Сильно напоминает о том, что со мной было прошлой ночью. Только в этот раз мяса побольше.

Всем весом наваливаюсь на кнопку «ВКЛ.», и машина, вздрогнув, оживает. Из-за воя чудовищной собаки еле слышен скрежет металлических створок. Завывание превращается в скулеж, а потом и вовсе в тонкий писк, который никак не ожидаешь услышать от существа таких размеров.

Через несколько секунд остается только механический гул, под который из псины делается фарш.

Отползаю от пресса, оставляя за собой след из мяса и раздробленных костей. С каждым сантиметром все больше забываю, кто я. В упор не помню, куда делись ноги.

Время ползет. Секунды тянутся часами. Может, днями. Точно не знаю. Каждое мгновение превращается в бессмысленную вечность. Мгновения накапливаются. Неизбежность медленно размывает реальность, как волны – прибрежный песок. В какой-то момент секунды нагоняют друг друга, и время возвращается как обухом по башке.

До сих пор ночь. Светит луна – тонкий белый полумесяц на синем фоне потемневшего неба.

Я все еще существую. По большому счету от меня остались только соединенные хрящами кости. У меня нет руки, обеих ног, больше половины лица. Но я все еще здесь. Сквозь прогнившие дыры вижу сухожилия в оставшейся руке.

Чувствую, что камень где-то поблизости. Как та единственная девушка, которой ты без разговоров отдашь все. И ты знаешь это с той самой секунды, как она заходит в комнату. К ней ты будешь ползти даже по битому стеклу, обдирая руки и ноги.

Я ползу.

На это уходит тысяча вечностей. Каждый метр как два километра.

Коридоры сожженных кузовов и смятого барахла заканчиваются полем покореженного металла. Тачки сложены высокими кучами, прямо как деревья. С крыла «студебекера» вниз головой свисает Дэнни. Он подвешен за одну ногу, другая обернута вокруг первой. Смахивает на перевернутую «4». Думаю, он все еще жив. Правда, вряд ли это надолго.