Кто не предает жизнь, того жизнь никогда не предаст.

«Иисус будет подвержен страданиям до конца Творения», — сказал Паскаль. Человечество спит сном младенцев, а я изнемогаю от болей — это сладкая месть за мое отвращение к нему, краеугольный камень новой социалистической культуры, которую я отверг с прометеевым пренебрежением. Потому я прикован к скале, и орел клюет мою печень, и страдания мои еще более жестоки, чем Иисуса, ибо моя вера в Сверхчеловека была романтическим заблуждением, а его вера в Бога никогда не была под сомнением.

И, все же, Христос, мой вечный враг, никогда не удостоится зрелища, как Ницше преклонит колени перед крестом. Гордость моя больше гордости римлян, больше гордости Сатаны, существующего на отвержении небес, и неустанно строящего козни, чтобы захватить пустой престол Бога.

Не Христос, и не Антихрист, а я нащупал архимедову точку Истории.

Я — подъемный кран для поднятия нового периода мощи, а буду ли я двигаться в сторону народных масс или «Князя» Макиавелли — мне все равно.

Что больше всего омерзительно мне у врачей здесь, это их болтовня, количество пустопорожних насмешек и иронии, абсолютно ни на чём не основанных, которые они разносят вокруг. Помнится мне сшивание, которое они делали в моем теле, в юности, когда взобравшись на коня, я был сброшен с седла и сильно повредил грудь и бок. Тогда врачи воистину были моими Ангелами-спасителями. Я не ожидаю от человека моего поколения, чтобы он мыслил, как я, или заимствовал стиль моего письма и моего мышления. Но так же, как я верю, что любой врач, мелькающий передо мной, протягивающий руку, чтобы нащупать мой пульс и при этом улыбающийся глупой бессмысленной улыбкой, и все эскулапы сегодняшнего и завтрашнего дня успешно придут к тому же завершению — моей кончине.

Врачи-психиатры очень любят сплетни, как тюремщики — романы.

Медбратья и медсестры, кружащиеся вокруг меня, как шакалы вокруг агонизирующего льва, никогда не примут мою неизлечимую болезнь, как страдания духа. Они способны взвесить их птичьим умом только свинский мир внешних ощущений. Никогда они не проникали в пещеру ужасов, лицом к лицу с бесами, феями, единорогами, кентаврами, драконами, и всем кипящим и бродящим, как вино, населением души человеческой. Все эти нереальные существа, рожденные воображением, они воспринимают, как патологию.

Такие примитивные бездарные врачи «профессионалы», именно по причине своей «профессиональности» — существа грубые, циники — окружают меня. Своей торопливостью, нетерпеливостью, псевдонаучностью, почерпнутой при обучениях в университетах, примитивных существ — добиться быстрых результатов, — они разрушают остатки возможностей моего духа — вырваться из смертельных объятий сковавшего его плена, из которого я абсолютно бессилен вырваться.

Манит окно. Рывок — и за черту. К чёрту.

Уход в музыку — попросту бегство от слова, в безъязыкость. Выходит, музыка есть некая предтеча безумию, спокойному безумию.

Больше всего мне приносит страдание здесь мое одиночество, хотя это чувство мне не чуждо. Но есть одиночество, и есть одиночество. Есть одиночество места, ущерб от которого сравнительно легок, ибо на отдаленном и заброшенном месте, надежда и ностальгия укрепляют дух человека — найти поддержку в ожидании будущего.

И есть одиночество высшей цели, благословенной одиночеством, когда человек ткет планы не для себя, а для всего человечества, и мысль его свободна от ожидаемых разочарований. Но есть одиночество, которое не предвещает никакой надежды или воздаяния, одиночество, проистекающее из полного краха индивида прийти к хотя бы какому-либо общему пониманию с миром. Это черная меланхолия в одиночестве, и она съедает мою жизнь, делая ее пищей дьяволу.

Зенон удостоился золотой короны и увековечения памяти. Я же не ожидаю никаких наград. Мне достаточно того, чтобы не открывали окон и не выливали ночные горшки, когда будут проходить мои похороны по улицам Йены. Это будет унизительный конец автору «Заратустры», — Прометею, который хотел украсть огонь у богов и был прикован к скале жертвенности и пыток.

Над моей могилой поет жаворонок, и я слышу шорох ветра в зелени. Воздух вбирает новую жизнь: это, как рождение весны, хотя я потерял чувство времени, ведь я уже мертв.

По мне, главной проблемой философии было непреодолимое желание — опять и опять пытаться открыть «сущее, вечно существующее», идеал Сверхчеловека, к которому тянется вся ностальгия человечества. Парадокс нашего существования заключается в том, что мы отбрасываем тоску о возвышенном во имя земного существующего, абсолютное во имя относительного, вечное во имя временного. Мы не усиливаем нашу привязанность к человечности, а отбрасываем ее из водоворота и кружения вечной изменчивости.

Всю жизнь я прислушиваюсь к постоянно присутствующему в слуховых лабиринтах гулу невидимого человечества, и так и не смог определить — гул этот по отношению ко мне одобрителен или враждебен.

В конце концов, я должен смириться с мыслью, что это определят незнакомые мне мои последователи или отрицатели по ту сторону моей жизни.

Так или иначе, этот гул воочию и во всеуслышание подтвердит в грядущем мое исключительное влияние на человечество. Всю жизнь, пытаясь пребывать в тенетах дружественной мне Тени, я раз за разом обнаруживал себя словно на сценических подмостках.

Вообще, жизнь человека — с его завязкой, рождением, ростом, кульминацией, непреходящей тоской, таящейся подспудно и отравляющей всю сущность такого феномена, как Судьба отдельной души, воистину подобна трагическому спектаклю. Человек все время тщится вырваться из цепких когтей тоски и боли — в комедию, потеху, неудержимую радость насмешки, в язвительность скептиков и вожделение сатиров. Но в какой-то миг всё это, как пелена, спадает, и обнажается трагическая основа Бытия, и возникает истинный режиссер спектакля — Смерть. И всё бытие оказывается бутафорией, рухнувшей в одночасье и превратившейся в огромную груду обломков.

Вот вам и finita la comedia.

Заметьте: комедия, а не трагедия.

Ее боятся, с ней не шутят, скорее, отшучиваются, чем я и занимаюсь всю мою жизнь, избрав ее целью — проникнуть в тайну Бытия даже ценой преодоления пределов разума, ибо впасть в безумие вовсе не означает — обернуться мертвецом.

Конечно, в этом стремлении пробиться по ту сторону разума — огромный, ничем не окупаемый риск, но кто-то же должен это сделать — быть первым в этом самом главном прорыве, оправдывающем не просто звание философа, а — сущность философа.