ХОСЕ СОРРИЛЬЯ
Хосе Соррилья (полное имя Хосе Соррилья-и-Мораль, 1817–1893). — Поэт и драматург. Учился медицине в университетах Толедо и Вальядолида, по врачебной практикой не занимался. Начал публиковать стихи в 1836 году («К Эльвире»); несмотря на популярность (в 1889 г. он был даже увенчан лавровым венком национального поэта), Соррилья всю жизнь бедствовал. Наследие его обширно и, помимо лирики, включает драмы, эпические поэмы («Мария», 1849; «Легенда о Сиде», 1882) и мемуары. В 1846 году Соррилья отправился во Францию, где завязал дружеские отношения с Гюго, Жорж Санд, Мюссе и Готье. Позднее он предпринял длительное путешествие в Латинскую Америку. Большая часть лирических стихотворений Соррильи вошла в сборники «Стихи» (т. 1–8, 1837–1840) и «Песни трубадура» (т. 1–3, 1840–1841). Романтическая направленность его поэзии предопределила основную тематику творчества — историческое прошлое и слава страны. Обычно выделяют так называемые «восточные» стихотворения Соррильи, посвященные периоду реконкисты (отвоевания у мавров захваченных ими испанских земель), как наиболее интересную часть его наследия.
«Долиною скачут рысью…»
Перевод Б. Слуцкого
Долиною скачут рысью
к воротам Гранады прямо
четыре десятка всадников
во главе с капитаном.
Едва только въехав в город,
с коня не спешившись даже,
он к женщине обратился,
в его объятьях рыдавшей:
«Вытри глаза, христианка,
не мучь меня, говорю я,
тебе, моей султанше,
новый Эдем подарю я.
Дворец мой здешний в Гранаде
сады окружают с цветами,
и сотня бьет водометов
из золотого фонтана.
Над Хенилем[147] башни взлетели —
моя цитадель другая,
что все превзойдет цитадели,
твою красоту сберегая.
На все берега морские
владенья мои простерты.
Ни в Кордове, ни в Севилье
нет парка, моих просторней.
Там вместе с горящим гранатом
И горы и дол осеняют
смоковницы с пальмой рядом,
что тихо плоды роняет.
И там же тутовник тенистый
с орехами вместе стальными
растут над речушкой чистой
под стенами крепостными.
Там вязовая аллея,
что кронами твердь пробивает;
там, в шелковых сетках белея,
мне птицы мои распевают.
Дворец тебе будет не тесен
с его покоями всеми.
Как скучно ушам без песен,
без женщин скучно в гареме.
О, будь твоя добрая воля,
о, если султаншей ты будешь,
восточные благовонья,
кашмирские шали получишь.
Я дам тебе белые перья —
чело ты ими украсишь,
они белее пены
морей восточных наших.
Ты жемчуг в волосы вденешь,
ты в банях будешь греться.
Колье ты получишь на шею,
любовь ты получишь для сердца».
«Мне тошно с твоими дарами,—
ответила христианка,—
с отцом разлучил, с друзьями,
увез из родимого замка.
Верни мне семейное лоно,
друзья ведь меня не забыли;
дороже мне башни Леона,
чем гранадское изобилье».
Слеза покатилась из глаза,
мавр затеребил бородку
и медленно и не сразу
сказал спокойно и кротко:
«Дороже тебе твои замки
всех наших дворцов доныне,
цветы твои наших душистей
лишь потому, что родные.
Из множества выбирая,
ты рыцарю сердце вручила.
Не плачь же, гурия рая,
тебя удержать я не в силах».
Он половину гвардейцев
с конем своим вместе ей отдал
и, отошедши в сторонку,
ни слова больше не молвил.
* * *
«Делать нечего, Диего…»
Перевод А. Голембы
«Делать нечего, Диего,
мой отец узнал, что в доме
побывал мужчина, значит,
честь мою вы замарали
здесь, в моей опочивальне.
Но бесчестье лечат честью:
станьте мне законным мужем
иль забудьте обо мне».
И взглянул тогда Диего
ей Мартинес прямо в очи
и, отбросив все увертки,
произнес слова такие:
«Через месяц, дорогая,
я во Фландрию отправлюсь,—
через год, с войны вернувшись,
под венец с тобой пойду.
Чести ты, Инес, лишилась,
но пятно я смою честью,
ибо честные идальго
возвращают честь за честь».
«Поклянись!» — вскричала дева.
«Мое слово стоит больше,
чем любые в свете клятвы».
«Ах, Диего, слово — ветер!»
«До чего же ты упряма!
Клятву я даю — и хватит!»
«Ну а мне не хватит: клятву
ты во Фландрии забудешь».
«Господи! Чего ж ты хочешь?»
«Я хочу, чтобы смиренно
пред распятьем дал ты клятву,
перед образом Христовым».
Побледнел тогда Мартинес,
но Инее, не уступая,
отвела его в господень
храм, что посреди долины.
В божьем храме том распятье,
Иисус в венце терновом,
бледный, слабый, изможденный,
исходящий темной кровью.
Пред распятьем этим, в древнем
храме посреди долины
горести свои и беды
все толедцы изливают.
И к святым стопам Христовым
подошли идальго с девой,
и она ему велела
прикоснуться к пальцам божьим
и спросила: «Ты клянешься,
что меня возьмешь ты в жены,
как вернешься из похода?»
«Да, клянусь!» — ответил воин.
Дни и месяцы проходят,
пронеслось уж больше года,
но Диего не приходит…
Путь в Толедо не приводит
из фламандского похода.
Плачет бедная Инес,
возвратиться молит тщетно,
у распятья ждет чудес,
где повеса из повес
прикоснулся неприметно.
В час закатного багрянца
всё она приходит в храм
и у бога просит там
возвращения испанца,—
пусть с войны вернется сам!
Тщетно у духовника
дева просит исцеленья,
ведь разлука ей горька…
Глохнут речи старика,
от любви же нет спасенья!
В золотистости картинной
тихий час, приятный вид:
меркнет небо над долиной,
вьется Тахо лентой длинной,
со стены Инес глядит.
Увидала — вдалеке,
в буром мареве тревоги
иль в туманном молоке,
парни, — и не налегке,—
пыль взметают на дороге.
Вот Инее спустилась с башни,
взор ее насторожен;
и, в смятенье невсегдашнем,
мчится в платьице домашнем
вдаль, к воротам Дель-Камброн.
Там, надменней всех вдвойне,
краше всех в проеме узком,
всадник на лихом коне,
на арабском скакуне,
иноходце андалузском.
«Дьего!» — крикнула Инес,
в стремя впившись и рыдая;
но повеса из повес
молвил: «Я тебя не знаю!
Кой тебя попутал бес?!»
Услыхав такие речи,
чувств и чести лишена,
наземь рухнула она:
не могла дождаться встречи,
а теперь опять одна!
Но в те времена в Толедо
по монаршему веленью
губернаторскую должность
исправлял старик Дон Педро,
справедливый и отважный,
многоопытный правитель,
сам Руис де Аларкон.
Много лет сей добрый старец
за отечество сражался,
пусть рука как плеть повисла,
сердце целое зато!
В гулкой зале — стол судейский,
за столом седые судьи,
слева — адвокат и сыщик,
справа — пристав с булавой.
На ковре под балдахином,
президентом трибунала,
сам Дон Педро, сам правитель,
сам Руис де Аларкон;
слушает он терпеливо,
как одышливый писака,
скучный писарь-меланхолик
апелляцью оглашает.
В зале публика зевает,
убаюканная чтеньем;
судьи дремлют, уминая
складки скатерти камчатой,
и на солнце сушат акты
писаря второй руки.
Вдруг, в смятении великом,
в залу женщина вбегает,
горестна, простоволоса,
очи красные от слез.
Голосом, от стона хриплым,
к справедливости взывает,—
прямо в ноги к Дону Педро:
«Справедливости, сеньор!»
Обнимает ноги старца,
молит выслушать. Зеваки
в любопытстве возбужденном
собираются вокруг.
И учтиво ее поднял
сам правитель королевский,
сам Дон Педро, и промолвил,
усмиряя праздный гомон:
«Женщина, чего ты хочешь?»
«Справедливости, сеньор!»
«Но какой?» — «Большую ценность
у меня украли!» — «Ценность?
Но какую?» — «Очень просто:
сердце бедное мое!»
«Отдала его ты?» — «Просто
одолжила!» — «И должник
не вернул его?» — «Конечно!»
«А свидетелей имеешь?»
«Нет, увы, ни одного!»
«Ну, а было ль обещанье?»
«Было ль?! Господи! Конечно:
уезжая из Толедо, клятву
мне принес должник».
«Кто же он?» — «Мартинес, Дьего»,
«Дворянин?» — «Всенепременно,
и к тому же капитан».
«Приведите капитана:
дворянин, он сдержит слово,
если клялся». Все затихло,
только вскоре в коридоре
стук сапог раздался. Шпоры
забренчали в такт шагам.
Тут привратник, вздернув полог,
возвестил прегромогласно:
«Это капитан Дон Дьего!»
И вошел Диего в залу,
и глаза его пылали
вечной гордостью и гневом.
«Вы ли капитан Дон Дьего?» —
у него спросил Дон Педро.
И, в спокойствии надменном,
произнес Диего: «Я!»
«Эта девушка знакома
вам?» — «О да, почти три года,
ежели не ошибаюсь,
мы знакомы». — «Вы клялись
взять сию девицу в жены?»
«Нет!» — «Так, стало быть, клянетесь,
что и вправду не клялись?»
«Да, клянусь!» — «Ступайте с богом!»
«Лжет!» — воскликнула Инес,
плача от негодованья
и стыда. — «Подумай, право,
что твердишь ты?» — «Я твержу,
что он лжет! Ведь он поклялся!»
«А свидетелей имеешь?»
«Нет, увы, ни одного!»
«Капитан, ступайте с богом
и простите нас за то, что
мы, облыжно обвинив вас,
усомнились в вашей чести».
Повернулся тут Мартинес
с грубым удовлетвореньем,
а Инее повесе в спину
закричала вдруг отважно:
«Позовите вновь Диего,
вновь его вы призовите,—
вспомнила я, есть свидетель.
есть свидетель у меня!»
Капитан вернулся в залу;
н опять уселся в кресло
Дон Руне де Аларкон;
и улегся в зале ропот,
и, в сознанье прав своих,
дочь де Варгаса сказала:
«У меня свидетель есть,
он правдив, и он разумен,
и во всем и вечно прав».
«Кто?» — «Да тот, кто издалека
каждое словечко наше
слышал, с высоты взирая!»
«Значит, был свидетель этот
на каком-нибудь балконе?»
«Нет, он там был, где когда-то
испустил свой дух в мученьях!»
«Значит, мертв он?» — «Нет, он жив!»
«Спятила ты, боже правый!
Кто ж такой свидетель этот?»
«То Христос из Де-ла-Веги,
тот, пред чьим пресветлым ликом
некогда Дон Дьего клялся».
И, услышав имя божье,
судьи встали, с удивленьем
внемля в зале приутихшем
апелляции такой.
Изумление и ужас
стыли в тишине глубокой,
и глаза потупил Дьего
от смущенья и стыда.
Пошептался тут Дон Педро
с судьями. Затем, поднявшись,
произнес суровым тоном:
«Что ж! Закон — для всех закон.
Твой свидетель самый лучший,
но лишь трибунал небесный
может выслушать признанье
от свидетеля такого.
Сделаем, что сможем. Писарь,
в час закатный у Христа,
что находится в долине,
отберешь ты показанья».
Вот Христос из Де-ла-Веги
на кресте своем высоком,—
от земли до стоп пронзенных
чуть поменее аршина.
Подошел к нему судейский
так, что нос его и брови
оказалися примерно
супротив святой груди.
Справа от него — Дон Дьего,
слева же — Инее де Варгас,—
а поодаль встал правитель
Дон Руис де Аларкон,
за его ж спиною — судьи,
стряпчие и альгвазилы.
Прочитав не раз, а дважды
жалобу Инее де Варгас,
молвил писарь Иисусу
громким голосом своим:
«Иисусе, сын Марин,
перед нами нынче утром
выступил ты как свидетель
жалобы Инес де Варгас.
Ты клянешься ли, что вправду
некогда у стоп твоих
ей принес Диего клятву
в жены взять ее, венчаться
с ней, с де Варгас, по закону?»
И, отстав от деревянной
перекладины, на акты,
на судейские решенья,
на пергаменты — спокойно,
в отрешенности легчайшей,
вдруг легла ладонь худая,
пожелтевшая, сухая;
и, в безмерной вышине:
«Да, клянусь!» — раздался внятный
голос Богочеловека.
И тогда прильнули взоры,
отуманены испугом,
к образу святому… Губы
словно бы зашевелились,
и рука еще дрожала,
оторвавшись от распятья,
избывая боль гвоздя.
вернуться
147
Хениль — река в Андалусии, на берегу которой стоит Гранада.