Ответ этот, однако, ему волей-неволей пришлось принять, и не только теперь, но и в пять других визитов, сделанных им в тот же день.

Говоря начистоту, благородный пэр по тем или иным соображениям (заботясь, может быть, о репутации миссис Фитцпатрик) настоял на том, чтобы она не принимала больше мистера Джонса, который показался ему ничтожеством; миссис Фитцпатрик обещала, — и мы видим, как строго сдержала она свое слово.

Но благосклонный читатель, вероятно, составил себе о молодом человеке лучшее мнение, чем ее милость, и, может быть, даже встревожен, уж не пришлось ли бедняге во время этой несчастной разлуки с Софьей остановиться на постоялом дворе или прямо на улице; чтобы его успокоить, скажем, что герой наш поселился в весьма почтенном доме, в одной из лучших частей города.

Мистер Джонс часто слышал от мистера Олверти о хозяйке дома, в котором тот останавливался, бывая в Лондоне. Женщина эта, проживавшая, как тоже знал Джонс, на Бонд-стрит[334], была вдовой священнослужителя, после смерти оставившего ей в наследство двух дочерей и полное собрание рукописных проповедей.

Старшей из них, Нанси, было теперь семнадцать лет, а младшей, Белей, — десять.

Сюда-то Джонс и отправил Партриджа и нанял у этой вдовы комнату для себя во втором этаже и другую — для Партриджа — в четвертом.

В первом этаже проживал один из тех молодых джентльменов, которых в прошлом веке называли остряками и гуляками, — и совершенно справедливо: ведь людей называют обыкновенно по их занятиям или профессии, а можно смело сказать, что удовольствия были единственным делом этих господ, избавленных Фортуной от необходимости заниматься чем-нибудь более полезным. Театры, кофейни и питейные дома быта местом их собраний. Остроты и шутки развлекали их в часы досуга, а в минуты более деловые они занимались любовью. Вино и музы воспламеняли сердца их, они не только обожали красавиц, но иные воспевали их, и все они умели ценить по достоинству такие произведения.

Итак, людей этих справедливо называли остряками и гуляками; но еще вопрос, можно ли с таким же правом приложить это наименование к молодым джентльменам нашего времени, которые точно так же желают отличиться своими дарованиями Остроумие им, конечно, и во сне не снилось, но надо отдать им должное: они поднялись ступенью выше своих предшественников и заслуживают названия людей мудрых и доблестных. Так, в том возрасте, когда упомянутые выше господа тратили время на тосты и сонеты за здравие и во славу красоток, высказывали в театре свое мнение о новой пьесе, а у Виля или Баттона[335] — о новой поэме, наши молодые люди обдумывают способы купить голоса той или иной корпорации и занимаются сочинением речей для палаты общин или, скорее, для журналов. Но больше всего мысли их заняты наукой игры. Они изучают ее серьезно в деловые свои часы, а досуги посвящают обширной области искусств, живописи, музыке, ваянию и естественной или, вернее, неестественной философии, промышляющей только чудесным и ничего не знающей о природе, кроме ее чудовищ и ублюдков.

Потратив целый день на бесплодные попытки увидеться с миссис Фитцпатрик, Джонс вернулся наконец домой в подавленном состоянии Он предавался наедине грустным размышлениям, как вдруг снизу раздался сильный шум и вслед за тем женский голос начал просить его ради бога спуститься и помешать совершению убийства. Джонс, никогда не медливший оказать помощь в несчастье, тотчас же бросился вниз. Войдя в столовую, откуда шел весь этот шум, он увидел лакея, прижавшего к стене вышеупомянутого молодого героя мудрости и добродетели, а рядом молодую женщину, ломавшую руки и восклицавшую: «Он убьет его! Он убьет его!»

Действительно, бедняге, казалось, грозила опасность быть задушенным, но, к счастью, Джонс поспешил ему на помощь и спас из беспощадных вражеских когтей в ту минуту, когда тот уже готов был испустить дух.

Хотя лакей получил несколько пинков и тумаков от молодого джентльмена, отличавшегося больше горячностью, чем физической силой, он, однако, посовестился бить своего барина и хотел только его помять; но к Джонсу такого уважения у него не было, поэтому в ответ на несколько грубое обращение нового противника лакей ударил его кулаком прямо в живот — удар хотя и приводящий в восторг зрителей в цирке Браутона[336], но доставляющий весьма мало удовольствия тому, кто его получает.

Получив этот удар, пышущий силой юноша, не долго думая, дал сдачи; между Джонсом и лакеем последовала очень жаркая, но недолгая схватка: лакею было так же не под силу меряться с Джонсом, как барину с лакеем.

И вот Фортуна, по всегдашнему своему обыкновению, перевернула все вверх дном. Прежний победитель лежал бездыханный на полу, а побежденный джентльмен успел настолько перевести дух, что мог поблагодарить мистера Джонса за своевременную помощь Джонс получил также сердечную благодарность от молодой женщины, которая оказалась мисс Нанси, старшей дочерью хозяйки.

Лакей, поднявшись на ноги, поглядел на Джонса, покачал головой и сказал, прищурясь:

— Нет, черт возьми, с вами я больше не буду связываться! По всему видать, что вы в цирке выступали.

Это предположение было вполне простительно: герой наш был так силен и ловок, что мог бы потягаться с перворазрядными боксерами и с легкостью одолел бы всех снабженных рукавицами[337] питомцев школы мистера Браутона.

Взбешенный господин приказал слуге немедленно убираться вон, на что последний изъявил полное согласие, при условии, если ему будет выдано жалованье. Условие это было выполнено, и лакей ушел.

Молодой джентльмен, которого звали Найтингейл, принялся тогда упрашивать своего избавителя распить с ним бутылку вина, на что Джонс наконец согласился, — больше, однако, из любезности, потому что его душевное состояние мало располагало в ту минуту к беседе. Мисс Нанси, единственная тогда женщина в доме, так как ее мать и сестра ушли в театр, в свою очередь, благосклонно согласилась составить им компанию.

Когда вино и стаканы были поданы, молодой человек начал рассказывать, из-за чего произошла вся эта кутерьма.

— Надеюсь, сэр, — сказал он Джонсу, — вы не заключите из этого случая, что я имею обыкновение колотить своих слуг. Уверяю вас, что такой грех случается со мной в первый раз на моей памяти. Я ему спускал многие дерзости, пока наконец он не вывел меня из терпения; вы, вероятно, оправдаете меня, когда я вам расскажу, что случилось сегодня вечером. Возвращаюсь я домой на несколько часов раньше обыкновенного и вижу — у меня перед камином играют в вист четыре ливреи, и мой Гойл[338], сэр, мой Гойл в превосходном издании, стоивший мне гинею, лежит раскрытый на столе, и одна из важнейших во всей книге страниц залита портером. Разве не возмутительно? Однако я смолчал и, только когда честная компания разошлась, сделал своему слуге мягкий выговор; но тот, нимало не смутившись, нагло мне ответил, что и у слуг должны быть развлечения, как и у господ; что о несчастье, приключившемся с книгой, он жалеет, но что его знакомые покупали такую же книгу за шиллинг и что я могу, если мне угодно, вычесть шиллинг у него из жалованья. За это я отчитал его уже строже, и негодяй имел нахальство… Словом, приписал мой ранний приход домой… Ну, словом, бросил тень… Назвал имя одной молодой дамы таким тоном… таким тоном, что всякое мое терпение лопнуло, и я в сердцах ударил его.

Джонс отвечал, что, конечно, никто его за это не упрекнет.

— Я сам на вашем месте сделал бы то же самое. Скоро к нашему обществу присоединились вернувшиеся из театра хозяйка с дочерью. Вечер прошел очень оживленно, потому что все, кроме Джонса, были в веселом расположении, да даже и он, сколько мог, старался быть веселым. Действительно, и половины его природной живости в соединении с обаятельным характером было довольно, чтобы сделать его очень приятным собеседником; несмотря на лежавшую у него на сердце заботу, он произвел на всех такое прекрасное впечатление, что на прощанье молодой джентльмен горячо попросил его о продолжении знакомства. Мисс Нанси он очень понравился, а вдова, совершенно очарованная своим новым жильцом, пригласила его на завтрак вместе с мистером Найтингейлом.